ПЕРСИКОВЫЙ СОК

 

 

 

… или запах подсолнечных семечек, или виде́ние мокрых мраморных плит, на которых стоят стеклянные конусы с разноцветными соками, или, может быть, вкус этих соков… некая едва уловимая мысль, как искра вспыхнувшая в мозгу, туманная ассоциация или промельк знакомой фигуры… и ты, находясь в невозможном, даже фантастическом мире — за тысячи километров от родины, в другом полушарии, климате, в чуждой цивилизации, среди малообъяснимых людей, — вдруг вспоминаешь: Баррикадная, бывшая Кудринская, где в начале семидесятых, кажется, открыли метро, и огромное — во всю стену углового дома — панно, изображавшее, если правильно помню, монументальных рабочих, над которыми надпись — Мы строим коммунизм… слева — сталинская высотка, прятавшая в своём полутёмном цоколе уютный кинотеатр «Пламя», а справа, если пройти ниже, центральный вход в зоопарк… против него — круглый павильон «Краснопресненской» с бронзовой фигурой дружинника, много видевшего на своём веку, — каждый год в Международный женский день дружинник наблюдал нервных людей, осаждавших одного-двух кавказских гостей, привозивших обычно из своих пенатов пугливую мимозку… перед входом в метро, пробиваясь сквозь кашицу мокрого снега, текли первые ручейки, и возбуждённые воробьи чирикали  громче обычного, и воздух уже звенел, дрожа в голых ветках окрестных кустов…. ну, а  первого мая дружинник видел нарядных детей, их свежих мамаш и  взбодрённых Жигулёвским отцов, которые скупали сухие коржики, флажки и воздушные шарики, самодельные пищалки уйди-уйди и тёщины языки, которые, ежели в них подуть, показывали как раз длину и весёлое коварство языков гипотетических тёщ… были и чудесные мячики на резинке, набитые тяжёлой тканью и обёрнутые разноцветной фольгой, — назывались, вроде бы, раскидан…были прямоугольнички песочных пирожных с коричневой глазурью по верху и лимонад Буратино… а зимой, перед Новым годом здесь продавали еловые лапы, и на всю эту суету суровый дружинник в рабочей блузе смотрел как-то без одобрения и, кажется, враждебно… всё это, впрочем, было позже,  а в то время, о котором речь, мне интересен был лишь зоопарк, ибо что ещё могло увлечь шестилетнего пацана? — итак, мне было шесть, и уже последний год мама водила меня в детский сад, а вечером, забирая, шла в гастроном, расположенный в сталинской высотке на площади Восстания… о-о-о! для тех, кто помнит… какой это был гастроном! в нём было всё, — шикарный кондитерский… колбасный, мясной… а какой был рыбный  с огромным аквариумом, в котором безмятежно плавали скорые жертвы советской кулинарии… и эти высокие залы с огромными окнами, и трёхкаскадные люстры — в сгустках стекла… хрусталь, бронза,  мрамор колонн, золотые капители, потолки, крытые лепниной, зеркала и светильники в каменных нишах… мрамор был особенный — красно-коричневый, с голубыми жилками… витражи! сказки Шахерезады эти витражи! огромный разноцветный осётр и золотой петушок, морское чудовище и вазоны, полные фантастических листьев посреди изобильных нив, украшенных лимонами, апельсинами и гроздьями синего винограда, — это был дворец, смысла которого не мог постичь слабый ум шестилетнего малыша, всякий раз оставляя его лишь в молитвенном восхищении, удивлении, даже страхе: как пустили его сюда из серого московского вечера, из тёмной коммуналки… мама покупала в этом дворце буханку обдирного и грамм триста дешёвой колбасы, коробку леденцов, — круглую такую жестянку с гремящими внутри камушками конфет, а потом… потом мы подходили с ней к маленькому отделу соки-воды, где стояли стеклянные конусы с разноцветными соками, самым дешёвым среди которых был томатный, — стакан ярко-красного, острого, солоноватого сока стоил десять копеек, терпкого, приторного и прозрачного яблочного — двенадцать, а самым дорогим был густой, сливочный и как бы чуть-чуть сдобренный ванилью — персиковый, который стоил восемнадцать копеек… мы подходили к прилавку и мама спрашивала: ну! какой будешь? — я мялся, краснел, стесняясь сказать, потому что знал — денег у мамы мало и тратить их на какой-то сок — так не по-хозяйски! но мама настаивала и, глянув виновато в сторону снисходительной продавщицы в крахмальной наколке, снова вопрошала: ну! — я краснел пуще, потел и, глядя в мраморный пол, еле слышно шептал: томатный… но не потому что томатный любил более иных, а потому что он был самый дешёвый… мама вздыхала скорбно и переспрашивала: точно томатный? разве не персиковый? — нет, мама, томатный, — упрямо повторял я… продавщица равнодушно брала чистый стакан, стоявший уже наготове, открывала краник стеклянного конуса и быстро вливала сок… я подымал руку, и продавщица, согнувшись, давала стакан, — соль? спрашивала мама,  — я кивал головой, мама брала маленькой ложечкой горстку соли из неопрятной розетки и подсаливала мой сок… он был вкусный, этот томатный сок, но персиковый был неизмеримо вкуснее, — я пил, иногда взглядывая на маму, а она терпеливо ждала, обеими руками держа перед собой авоську с покупками… как-то раз в этом волшебном дворце мама отправилась к прилавку, оставив меня в углу возле входа, там именно, где перед широким подоконником была телефонная стойка и огромное — до самого потолка — окно, в которое можно было видеть улицу… на мраморе подоконника лежала кучка подсолнечной шелухи и из неё выглядывала монета… двадцать копеек! то было неслыханное богатство! — кто-то чистил карманы и не заметил, видно, как вместе с лузгой вычистил и двугривенный… сердце у меня забилось, я взял монету и побежал к маме: мама, сок! — и показал добычу; возле отдела соки-воды я из-под прилавка протянул продавщице найденные двадцать копеек и торжественно заявил: персиковый, пожалуйста! — продавщица в сбитой набок наколке, едва улыбнувшись, взяла монету, дала сдачу и налила полный стакан густого, чуть вспененного сока, — это был сок, который что называется — с мякотью… он благоухал ванилью и посверкивал, отражая свет гигантских окон… я держал влажный стакан, вдыхая аромат сока и вглядываясь в его игру, — эта нежная, сливочно-бежевая жидкость казалась мне достоянием восточных султанов, о которых я знал из своих первых книжек, и её следовало отдать маме… мама, пей! — сказал я и протянул маме стакан, — нет, сынок, нет, — ответила мама, и мне показалось, что в глазах её что-то блеснуло… двухкопеечная монета сдачи лежала в моём кармане, как раз на звонок с телефона-автомата, может быть, с того именно, который стоял в углу торгового зала при входе в тот гастроном , и я сейчас думаю: как позвонить в шестьдесят третий год, когда мы с мамой стояли перед отделом соки-воды… как позвонить? — позвонить нельзя… я стою перед влажным прилавком, протягиваю маме стакан, и она берёт его, но… тонкие её пальцы смыкаются, не умея взять грани стекла, проходя сквозь стакан и сквозь сок… а сама мама медленно тает в цветных пятнах от витражей, тает, тает, тает и наконец полностью растворяется посреди солнечных бликов и заоконного чирканья воробьёв… только в луче света ещё танцуют золотые пылинки… я стою со стаканом в руке, и я уже старше мамы как раз вдвое, я стою, а вокруг снуют люди, — и на этом месте нет гастронома, а лишь простая столовая в помпезном интерьере сталинского ампира… я стою и протягиваю стакан с соком из персика — в пустоту, и на меня уже обращают внимание, а я ничего не вижу вокруг, только этот солнечный луч, в котором весело танцуют золотые пылинки…