УЛЕТИ НА НЕБО

Повесть

(Фрагмент)

 

Мутным вечером  5 августа 1918 года в тяжёлых влажных сумерках, пропитанных гнилостными испарениями приволжских зарослей, добровольческая  армия вышла на казанские рубежи. Речная флотилия, высадив чехов у пристаней, в нескольких километрах от города, продвинулась по Волге несколько выше и у деревни Верхний Услон оставила отряд подполковника  Каппеля. Остальные войска миновали Казань и поднялись ещё дальше, где в районе Романовского моста вступили в артиллерийскую дуэль с береговыми орудиями красных.

«Первыми в прямой бой ввязались чехи. Им противостояли Мусульманский коммунистический отряд имени пророка Мухаммеда и Первый татаро-башкирский батальон имени Мекки и Медины. Под сильным пулемётным огнём чехи начали наступление на южные окраины города. Одновременно на Казань обрушилась артиллерия. Красные сражались отчаянно, но озлобленные чехи в стремительной и яростной атаке быстро подошли к окраинным кварталам и вступили с врагом в рукопашную…

Под ногами корчились раненые, со штыков стекала густая горячая кровь и, скапливаясь на мостовой, превращалась в бурый холодный студень… бойцы оскальзывались на нём и падали, но продолжали, сцепившись друг с другом, барахтаться в зловонной дымящейся жиже. Мусульманские отряды уже отступали, а чехи, преследуя их, начали медленно втягиваться в город, чтобы на плечах отступающих продвинуться к центру, но… из-за спин красных  неожиданно показались свежие силы, — то были закалённые в битвах латышские стрелки, покрывшие себя неувядаемой славой ещё в 1915-ом под Ригой и не пустившие немцев на Петроград,   стойкие воины, спаянные железной  дисциплиной и взаимовыручкой, жестокие и бесстрашные. Они принялись теснить чехов, и чехи дрогнули, —  беспорядочно отстреливаясь, их цепи стали отступать на исходные позиции, к пристаням. Латыши дрались дерзко, с ожесточением, видно, не хотели терять чего-то своего, заветного, оставленного в осаждённой Казани, и Мусульманский коммунистический отряд имени пророка Мухаммеда вместе с Первым татаро-башкирским батальоном  имени Мекки и Медины, увлечённые порывом своих интернациональных братьев, крепче сжимали в уставших руках тяжёлые винтовки и увереннее шли на врага. Латыши выдвинулись вперёд и принялись резать чехов штыками, но тут в тыл красным ударил непонятно кто, и драка завязалась с обеих сторон фронта. Спас положение, как выяснилось впоследствии, сербский батальон майора Благотича, который, не желая воевать на стороне красных, вышел из казанского Кремля и неожиданно ударил по их тылам и флангам. Остатки мусульманских соединений ринулись в улицы, и спас их только заградительный огонь броневиков, закрывших городские предместья смертоносной завесою.

Сумерки сменились вязкой тьмой, подул сильный ветер и где-то в степи вспыхнул на мгновение холодный белый свет. Ледяные  капли упали на головы людей, и следом загрохотало так, будто глубоко в тылу атакующих заработала мощная артиллерия. Но грозный звук рассыпался сухим треском, всё более мельчавшим по мере приближения к залёгшим цепям, и в конце концов превратился в успокоительный шелест тяжёлого ливня…»

 

Полковник закрыл тетрадь и подвинул её на угол стола. Включив двигатель своего инвалидного кресла, он повернул ручку управления и подъехал к окну. Харбинскую мостовую поливал горячий муссонный ливень. Раскалённый асфальт парил.

Полковник поёжился. Он сидел, скорчившись, на холодной земле, с неба хлестал ледяной ливень; ему было девятнадцать лет, а на плечах его лежали погоны поручика.

Полковнику уже не хотелось жить дальше, потому что когда приходит твой сто шестой день рождения, думал он, жизнь каким-то образом утрачивает свой смысл.

Утром приходил молодой китаец из Харбинского общества призрения, прибрался в квартире — молча, без слов, а зачем слова…  да и ему ли поздравлять старика с днём рождения? Кто вообще может его сегодня поздравить? Те, кто в 24-ом стали безродными апатридами и, потеряв работу на КВЖД, в течение двух-трёх лет рассеялись по миру? Нет, из них никого уже не осталось на свете. Может быть, те, кто в 35-ом, после японской оккупации Манчжурии, был вывезен в СССР и прямиком попал в лагеря по обвинениям в шпионаже и контрреволюционной деятельности? Нет, конечно, те ушли в иные миры даже раньше. А может, те, кто спустя ещё десять лет был репрессирован в ходе победного послевоенного марша Советской Армии или те, кого насильственно репатриировали в 52-ом? В течение каких-то тридцати лет русских выжгли из Харбина до основания, до корней  и совсем уж остатки некогда огромной общины погибли здесь во времена Культурной революции.

Некому поздравить старого полковника с днём рождения, нету на земле того человека, который мог бы приветствовать его в этот день и желать ему здоровья и долгих лет жизни. Сколько можно ещё прожить на этом свете и в этом мире, который ничему не учится, а только продолжает сражаться сам с собою, как будто бы поставив перед своими детьми странную, абсурдную  цель — уничтожить, залив человеческою кровью, все сущности земные, потопить в этой крови цивилизацию и культуру. Сто шесть лет — слишком большой для человека срок; полковник давно уже устал жить и не хотел более оставаться на этом свете, но тот свет пока не собирался принимать его.

Вот тебе девятнадцать лет, думал полковник, возвращаясь на мокрую приволжскую равнину, и ты не полковник, а только поручик с безликой фамилией Иванов, и вот ты сидишь, скорчившись на холодной земле под ледяным ливнем, и слышишь приказ залечь…  а куда залечь, если вокруг жидкая грязь и поблизости нет никаких укрытий?

 

«Чехи стали устраиваться кто как мог, приготовляясь к долгой холодной ночи, красные в городе, утащив раненых и умостив их внутри занятых помещений, принялись зализывать раны, а мусульманские воины, те, кому посчастливилось избежать пуль и осколков в бою, постелили молитвенные коврики и встали на вечерний намаз. Они истово молились, призывая Аллаха ради помощи в сохранении Казани, и не видели, как грозовые тучи на небе с треском разорвались и открыли взорам всех страждущих, каковые могли бы оказаться в тот миг на улицах, в полях или на иных просторах земли, яркую полную луну. Мусульманский коммунистический отряд и татаро-башкирский батальон подверглись жесточайшему разгрому,  и потому молитва солдат была так горяча и отчаянна, так требовательна и одновременно жалобна, что луна, принимавшая их яростные мольбы, не выдержала молитвенного напора и раскололась надвое, превратившись в два усечённых серпа, и жёлтые крошки её плоти разлетелись по всей вселенной. Глухой рокот сопровождал это небесное знамение, но мусульмане его не слышали, а чехи, напротив, устремив удивлённые взоры в небо, чутко прислушивались. «Это похоронный марш, — думали они, — и картина разрушения…  город обречён и будет повержен».

Полковник вспомнил, как он успокоился тогда, увидев расколовшуюся  луну, прижался теснее к товарищам и задремал вместе с ними под холодным дождём.

Утром Казань была взята.  Высадившись на волжский берег, по городу ударил Каппель и вызвал своим стремительным броском дичайшую панику в тылах противника; путь ему преградили потрёпанные накануне латышские стрелки и составленный из венгров и австрийцев Интернациональный батальон имени Карла Маркса, но Каппель смёл их со своего пути. На юге вновь атаковали чехи, предварительно разбомбив артиллерией Адмиралтейскую слободу; их отряды начали наступление в сторону Кремля, и в этот решающий момент в городе вспыхнуло офицерское восстание белого подполья. Крыши и чердаки превратились в пулемётные точки, сыпавшие раскалённый металл на беспорядочно оборонявшиеся отряды красных. К вечеру белогвардейцы рассекли соединения врагов пополам, —  часть красных пыталась прорваться в сторону Свияжска, другая —  меньшая — на север, в район Арска. Город был практически взят, лишь одна злобная  заноза оставалась ещё в его измученном теле: район электростанции продолжал отчаянно обороняться, и державшие его бойцы, под водительством исламо-марксистского пророка  Султан-Галиева,  уже ни на что не надеялись и ничего не хотели.  Они  мечтали  только о смерти, если человек вообще может о ней мечтать, потому что понимали: попадать в плен к белым — нельзя.

Численность красных отрядов в разы превосходила численность белых, за красными было огромное преимущество в вооружении и капитальные, построенные по всем правилам фортификационной науки укрепления, но… только два дня понадобилось белым, чтобы освободить город. Каппель триумфально вошёл в Казань, захватив неслыханные трофеи: склады с оружием, боеприпасами, обмундированием и медикаментами, а главное,   золотой запас Российской империи — шестьсот пятьдесят миллионов золотых рублей в монетах ХVIII-XIX веков, слитки и самородки, платиновые полоски, драгоценности и сто миллионов рублей кредитными знаками.

Победа сопровождалась террором; латышские и татаро-башкирские лидеры, комиссары и рабочие вожаки были безжалостно расстреляны».

 

 

Полковник глядел в окно и сквозь горячий парок, поднимающийся с политой муссонными дождями блестящей мостовой, видел щербатые стены казанских домов, возле которых стояли в предсмертной тоске дрожащие люди в растерзанных одеждах, и глаза их уже ничего не выражали, а напротив них, всего в нескольких шагах, ладили к своим плечам винтовки горящие мщением расстрельщики. Жутко было смотреть на эти сцены озверения  и скотства: одни утоляли свою жажду мести, другие — в паническом страхе  ждали своей очереди на заклание; проходя мимо таких картин, поручик старался побыстрее прошмыгнуть мимо, чтобы не видеть этого ужаса, но видел, видел…  и вот теперь, спустя восемьдесят семь лет, воспоминания, которые не давали ему покоя во всю его  бесконечную жизнь, продолжали жечь душу и не позволяли успокоиться его исстрадавшемуся сердцу.

И эти ставшие обыденными расстрелы, эти сцены безжалостной бойни и равнодушного мучительства, эти изуродованные  трупы, валяющиеся под станами домов, с каждым прожитым годом не забывались, а напротив, ещё сильнее мучали совесть, как будто бы именно он, поручик Иванов, лично участвовал в расстрелах и публичных экзекуциях. Он видел убитых красных, убитых белых, убитых, не имевших никакой политической окраски, —  детей, женщин, стариков,    и ему казалось, что его крутит какой-то сатанинский вихрь…

В Свияжске, куда он был направлен для сбора разведданных, и вовсе происходило что-то жуткое: в город прибыл наркомвоен  Троцкий и принялся с тупым ожесточением расстреливать своих.

 

«Одевшись деревенским пареньком, я ходил по Свияжску и слушал разговоры, —  слухи были порой фантастические, но в любом случае страшные и угрожающие. Рассказывали, будто в первый же день Троцкий  принял доклад некоего Алексея Попова, коменданта бронепоезда «Беспощадный», и спросил его о потерях в Казани.

« Ни убитых, ни раненых, товарищ наркомвоен!» — гордо ответил комендант.  «Стало быть, бронепоезд покинул город без боя, — сказал  Троцкий. И добавил после небольшой паузы, презрительно вглядываясь в бледнеющего на глазах коменданта: — Вы будете расстреляны».

Рассказывали также, что поезд Троцкого вскоре после прибытия был атакован войсками Комуча, а 2-ой Петроградский полк красных, державший оборону, не выдержал этого натиска и бежал с поля боя. Троцкий был в ярости и когда нападение отбили, объявил всех бежавших предателями, приказав расстрелять каждого десятого сообразно жребию. Не избежали этой участи ни командир полка, ни комиссар, ни бойцы-коммунисты, —  каждый, кому достался  жребий, невзирая на должность и звание, был безжалостно расстрелян. Убитых даже не стали хоронить, трупы бросили в Волгу, да ещё подвергли глумлению, порубив тела винтами речных катеров.

Войска глухо замкнулись и замерли в ужасе.

Поговаривали также, что в поезде Троцкого на открытой платформе прибыл из Петрограда некий монумент, предполагаемый к установке в Свияжске ради поднятия боевого духа красных бойцов. Городские обыватели, до которых дошёл слух, со страхом передавали дальше, будто бы памятник обозлённый наркомвоен собирается поставить не кому-нибудь, а Иуде Искариоту. И Троцкий вскоре подтвердил это.

В тот день город с самого утра был залит дождём. Несмотря на холод и непогоду, бойцы выстроились  по периметру главной городской площади. В центре её на небольшом постаменте стоял памятник, укрытый серым намокшим полотном. Позади солдатских рядов маялись мокрые насквозь горожане и со страхом наблюдали за событиями на площади, погрузившейся в мрачные тяжёлые сумерки.

 «Антихристы, — исподтишка крестилась замотанная в платок баба в глубине толпы. — Как есть антихристы…». 

Троцкий забрался в кузов грузовика, заботливо поставленного возле постамента, вгляделся в хмурые лица солдат и, подняв вверх согнутую в локте правую руку, прокричал в холодное дождевое пространство: «Бойцы! Слушай своего командира! Третьего дня мы стали  свидетелями несмываемого позора, который навлекли на свои головы трусы и предатели 2-ого Петроградского полка! Моею властью полк был подвергнут суровому наказанию и каждого десятого его бойца мы безжалостно расстреляли согласно жребию! — Голос наркомвоена возрос и зазвенел беспощадной злобой. — К загнившей ране было приложено калёное железо!! И так будет с каждым, едва лишь помыслившим об оставлении поля боя! Впредь каждый командир и каждый комиссар отступившего подразделения будет расстреливаться на месте без суда и следствия! Трусы и шкурники не уйдут от  пули! Республика в опасности! Петроград и Москва задыхаются от нехватки продовольствия, заволжские города голодают, а тут, в Казани, засели проклятые буржуйские выродки, белочехи, пособники Антанты, захватили десятки миллионов пудов хлеба, астраханской рыбы, вырвали из наших рук нефть и бензин! Солдаты! Красные бойцы! Сегодня мы открываем памятник Иуде Искариоту, величайшему бунтовщику и революционеру, первому поднявшему руку на устоявшийся порядок и посмевшему свергнуть его! Мы должны идти его путём, полагаясь на свою интуицию, и помнить о том, что только бунт и связанное с ним крушение замшелых идеалов выведут нас на счастливую дорогу всеобщего благоденствия и благосостояния! Бойцы! Славные красные соколы! Пробил ваш час! Вспомните горькие рыдания ваших матерей, мольбы ваших голодных детей! Пусть же закипает наш яростный гнев против народных притеснителей, бессовестных эксплуататоров и поработителей! Вгрызайтесь в глотку ненавистному врагу, пейте его кровь, безжалостно убивайте его!».

И в этот миг наркомвоен яростно рубанул рукой. Бойцы, стоявшие возле постамента, потянули края набухшего дождевою влагою покрывала, но оно, зацепившись за воздетую руку идола, не захотело упасть. Бойцы потянули сильнее, ткань с треском разорвалась,  и в тот же миг всех стоявших на площади ослепил безжалостный свет блеснувшей где-то совсем рядом молнии.  Ужас охватил каждого; люди вжали головы в плечи, прозревая господнюю кару, и она не заставила себя ждать — взъярившиеся небеса исторгли из мутной тьмы снопы  яростно шипящих искр и обрушили  их на каменного истукана… люди стояли,  захваченные изумлением и ужасом, зачарованно вглядываясь в объятую клочьями пламени фигуру с воздетой вверх левой рукой. Статуя пылала, несмотря на безудержный дождь, и лицо Иуды, устремлённое в заволжские дали, выражало  гнев, отчаяние и невыразимую тысячелетнюю тоску. Толпа метнулась в панике влево, вправо, назад и, не зная, куда бежать, надавила на дальние ряды; те, кто был на краях площади, ближе к улицам, успели влиться в их русла, иные же падали, и по их телам неслись не разбирающие дороги  люди. Вопли боли смешались с криками о помощи, матерными проклятиями и стонами задавленных; выстрелы позади толпы добавили хаоса в это беспорядочное бегство и…»

 

Полковник вспомнил, как он вместе с другими свияжцами копал могилы для задавленных… опять моросил дождь, ноги скользили по мокрой глине и плечи пачкались о края тёмных ям…

Сколько могил пришлось выкопать ему в своей жизни и скольких близких похоронить…

Время давно уже стало измеряться для него покойниками. Да и существует ли оно вообще?  В молодости он думал: время имеет поступательное движение, из прошлого в настоящее и дальше — в будущее, потом начал понимать: времени нет, время — это движущееся ничто, это лишь часовые стрелки, бесконечно ползущие по расчерченным кругам. А если часы остановились? Время перестало существовать? Для меня, думал полковник, в моём субъективном восприятии — время исчезло, его не стало. Нет, не так, — его не было… если утро переходит в день, а день переходит в ночь, если лето сменяется зимой, а зима — весной, то это лишь объективное движение материи, обусловленное физическими процессами. А если человек находится на экваторе? Ведь  там нет смены времён года… выходит,  там нет времени? А если человек летит в космической ракете? Говоря упрощённо, со стороны солнца для него всегда день, а с противоположной — всегда ночь. Между днём и ночью должен существовать некий промежуток, который мы условно называем временем, но здесь его нет… значит, времени действительно нет, оно лишь условность нашего восприятия материального мира. Прошлого уже нет, будущего ещё нет, есть только их образы, а настоящее как бы стоит на месте, развиваясь лишь в силу объективных процессов. Человек строит дом, но его постройка зависит от наличия чертежей, материалов и рабочих. Если дом будут строить тысячи рабочих при наличии всего необходимого, то он будет готов через неделю. А если его будут строить два десятка рабочих да с дефицитом, к примеру, кирпичей? Построят, может быть, через год или вообще никогда не построят… Значит, критерий не время, а рабочие и кирпичи. Время —  условность, его нет объективно, так думал полковник почти всю свою жизнь. И лишь  недавно он осознал: время — это твои покойники, те близкие, которых ты оставляешь за чертой  жизни, которых прячешь в землю, как клад, как самое дорогое в твоей судьбе, только без надежды на завтра: это завтра не может вернуть тебе твои зарытые когда-то золотые — крепко держит земличка своё, кровное, крепко обнимает и не хочет отпускать на вольную волю… Верно говорили когда-то хасиды: люди уходят, а время стоит на месте….

И вот третьего дня постучались к полковнику незнакомые люди, вошли, сели и долго домогались его клада, главного его клада, того самого, который хранил он  восемьдесят пять лет – срок для земной жизни небывалый.

Полковник поднял глаза к иконам, перекрестился. Клад бесценный, единственным хранителем которого он остаётся до сего дня в этом безумном мире, три с половиной десятилетия отмечен был надмогильным крестом,  и эта гранитная вешка стояла у алтарной стены Свято-Иверского храма в Харбине. Поставили вешку в 1920 году последние солдаты каппелевской армии, а вырвали в 1955-ом  — хмурые люди в длинных кожаных плащах, явившиеся издалека по тёмным договорённостям с советским посольством и китайским правительством... (...)