БАТЕНЬКА
Монопьеса
Не надо, доктор! Не надо! Я вас очень прошу! Хотя бы аминазин! Пусть будет аминазин. Я согласен. Пациент дал своё согласие. Как это «никто не спрашивает?» (Возмущённо.) Вы должны спрашивать! Я умираю от галоперидола! Не надо галоперидол! Меня крутит от него! Не верите? Судороги, да! Боль знаете какая? Это пытка, а не лекарство. Если надо лекарство, пусть лучше аминазин. Вам не жалко меня? Совсем-совсем не жалко? Ну, может быть, капельку? Вы же врач, доктор! Вы должны жалеть пациентов. Как это мы преступники? (В ужасе.) Не-е-е-ет, доктор, нет! Мы не преступники, мы больные. Это же не тюрьма. Это больница. (Тревожно.) Я в больнице, доктор? Точно в больнице? Почему «лучше в тюрьму?» Меня не надо в тюрьму. Я ничего не сделал… Я не крал, не воровал, не убивал. Я даже не бил никого. Никогда не бил. Меня — били. Сильно били. По лицу, по почкам. Да! И сына моего били. За что? Он тоже ничего плохого не сделал. Человека вообще нельзя бить. Это же че-ло-век! Никого нельзя бить. А ведь я поэт. Поэта разве можно бить? Доктор! У вас записано, что я поэт? Я своей гражданской лирой чувства пробуждал. Знаете, какой я поэт? Почти как Пушкин. Пушкин — это наше всё. А я — наше ничего. Меня не печатают. Я написал пять поэм. У меня семь сборников стихов. Мне люди говорят: ты, Вася, поэт… народный. Ты из народа и в народе. Я, доктор, как Василий Макарович Шукшин. Тоже Василий Макарович. Мы с ним братья почти. Знаете Шукшина? Великий русский поэт, стихи писал. Какие стихи! Ну, я тоже, почти такие же... Только лучше. Мне мэр сказал: мы тебе, говорит, памятник поставим. Нерукотворный. Ну, не сразу, конечно. Как помрёшь, так и поставим. А сначала народу послужи. Отечество воспой. Вот это… свободу, типа, восславь. Кто мы без свободы? Никто. Ну вот, восславь, говорит, да и помирай спокойно. А мы тебе — памятник. За заслуги. Перед отечеством. Первой степени. А заслуги бывают, что ли, второй степени? Вот я стараюсь, служу. А меня бьют. И сына бьют. Всю жизнь я сеял. У вас записано, что я учитель? Не, сначала я учителем был, а уж потом только библиотекарем. Меня взяли потому что я тихий. А так я сначала учителем. Я говорю детям: кровь — это зло. А декабристы чего хотели? Крови! Как это почему? Сами смотрите: «Первый нож на бояр, на вельмож, второй нож на попов, на святош, и, молитву сотворя, третий нож — на царя». Рылеев! Сколько крови пролили? За какую свободу, батенька? Свобода не берётся кровью. А Разин? А Пугачёв? А Ленин Владимир Ильич? Сколько людей погибло… Ну, меня к директору, так, мол, и так, выпиваете, говорит, Василий Макарович? Я не выпиваю, я только иногда… праздник там, именины… доктор, верьте мне, я вовсе не выпиваю… ну, разве что вечером, перед сном, в качестве снотворного… я годами не пью, то есть, совсем, потому что вино — тоже зло! Это такое зло, которое человека унижает, оскорбляет. Читали «Униженные и оскорблённые»? Вот! Я и не пью. А он говорит — пью. Я только перед обедом… иногда. Клянусь честью — очень редко. Для аппетита, а то у меня аппетит плохой. А аппетит у меня вообще часто плохой. Почти всегда. Ну, с утра иногда хряпну натощак. Это да, признаю. Но это же не пьянство, это от давления. У меня давление, доктор, у вас там записано, что у меня давление? Словом, уволили. По статье. Не, вру! Хотели по статье, типа, за алкоголизм, а потом говорят: пиши по собственному, жалко же тебя, дурака. Ну и всё! Заступиться даже некому. Потому менты на меня и наехали. Милиционеры, в смысле. А перед ментами сын наехал. Как, как? Вы ж знаете! У вас там записано. Взял да наехал. В буквальном смысле. Не знаете, что ли? Я иду, никого не трогаю, а он взял, да и наехал на своих драных «Жигулях»… лохмот у него такой… тормоза или что? Ездить не умеет. Или права купил. Щас многие покупают. Правил не учат, а зачем? Достал бабки, купил и всё. На хрена ему учить? Они ленивые, как тюлени. Им бы на диване только. Они думают, булки на деревьях растут. А как вы еду добываете? Вот я вас, батенька, тоже спрошу: как вы еду добываете? У вас зарплата, взятки или вы прохожих грабите? Нет!! Не надо галоперидол! Я больше не буду. Ну, он, в общем, наехал. Ноги, руки сломал. Да мне, мне сломал! Обе руки, обе ноги… голову тоже сломал. Вы знаете, доктор, мне в другой больнице голову пришивали? Как это нет шрамов? Шрамы есть, косметические. Почти не видно. Вы ж не хирург, вы не знаете. Щас новые технологии… шрамов вообще не видно. Вот так берут (Показывает.), вот так зашивают (Показывает.) … давайте я на вас покажу… да что такого, это не страшно! Голова — самое трудное. А рёбра там, кости всякие — ерунда. Тьфу! Видите, шея кривая? Потому что пришивали. Отличился сынок. Ещё и голову проломил. Колесом поганым своим. А там мозг! А колесо грязное. Инфекцию занёс. Воспаление мозга. Слыхали, небось? У вас там должно быть записано. Я ему говорю: сынок, как же так? Ты ж батеньку едва не убил! Давай-ка, говорю, мне денег побольше. На лечение. Ведь я калека теперь. А он не успел. Денег, говорит, нету, ведь я, папаша, курьером служу. И вообще, я, говорит, сирота. В общем, не успели мы с ним. Приехали менты, то-сё… Я им говорю: мы сами разберёмся, по-родственному. А они: нет! Пожалуйте в отделение! Странные какие-то менты. Милиционеры, в смысле. Я кровью истекаю, голову в руках держу, а для них это развлечение, как будто так и надо. Человек без головы! Ну, это по меньшей мере странно. Вы бы удивились, доктор? Нет? А почему? Вот и они не удивились. Привезли в отделение, допрос, типа, нужно показания снимать. В обезьянник посадили! Я им говорю: по какому праву? А они знаете, какие грубые? Та-а-а-ак разговаривают! Дубинки показали и говорят: пасть заткни, пока не получил. Ну, я заткнул, я же понимаю. Менты вообще опасные люди. Они, наверное, даже не люди. Вот я и думаю: попался, так сиди, не вякай. Молчи в тряпочку. А то хуже будет. Огребёшь дубинкой, фамилию не спросят. Знаете, доктор, кто такие менты? Это зайцы-оборотни, мутанты. Слышали такое: косил косой косой косой? У этих косых не только косы косые, у них всё косое. И ментура у них косая, и сами они косые. Если сожрать, к примеру, такого косого, сам окосеешь. Народная примета. Поэтому страшно далеки они от народа. Это я вам как историк скажу. Правда, я самодеятельный историк, но я понимаю. И вообще — они такие токсичные! Покусают человека и всё! Ещё один мутант! И тоже кусается. Постепенно всё общество становится диким и заразным. Не остаётся нормальных. И все считают: главное - это сила. Вот эти, покусанные. А в чём сила, как говорится, брат? Не в силе, нет, вовсе не в силе. Знаешь в чём? В любви. Вот станут менты любить нас, тогда и наступит эра благоденствия. Понимаете, доктор? Сначала — эра милосердия. А потом — эра благоденствия. Ну, мы-то сидим, нам что? Над нами не каплет. Я этому, своему-то и говорю: что ж ты сразу денег не дал? Дома бы сейчас были. Ты в своей квартирке, я в своей. А он: нету, говорит, денег у меня, нету! С чего вы взяли, что есть? У меня зарплата — во! (Показывает кукиш.) На еду не хватает. Что делать, как жить? Я думаю так: молодёжь, говорят, у нас плохая. В ночных клубах тусит. А потом в саунах откисает. С бабами. Это поклёп. Это клевета на молодёжь. Вот мой — не тусит. И не откисает. Тем более, с бабами. Нет, вы не подумайте чего! Насчёт женского полу он очень даже шустр. Но ведь он работает! Он курьер! А ещё он в институте учится. Заочно. Потому что не бездельник. Он и землю умеет копать. Он на кладбище копал. За деньги! В нашей стране любая работа почётна. А на кладбище это и вообще благородный долг. Вам не нужно могилку? Как это — кому? Вам, конечно, кому же ещё! Нет!! Не надо галоперидол! Я больше не буду! Я и ментам говорил: отпустите меня, люди добрые, я больше так не буду! А они мне: а как будешь? Я им говорю: да я вообще ничего никак, что вы от меня хотите? А они говорят: мы сейчас докажем, что ты бандит, насильник и поставщик героина. Я в ужасе, конечно. Я один? И всё это я? Докажем, докажем, говорят. И белый порошок, похожий на героин, в карманах у тебя найдём. Только мы сначала мальчишкой займёмся. Берут Шурку и спрашивают: знаешь этого мужика? Он говорит: нет, что вы! Первый раз вижу. Они говорят: а откуда знаешь тогда, как зовут? Он озадаченный такой: а я и не знаю. Они говорят: к чему эти дешёвые понты? Ведь он твой партнёр. Шурка говорит: какой ещё партнёр? Я по бабам только. Ты нам голову не морочь, говорят они. По героиновому бизнесу партнёр, вот какой партнёр! Шурка, бедный, чуть не описался со страху. А они ещё добавляют кислоты: кому поставлял? Адреса, явки, пароли? Быстро! В глаза смотреть! Шурка побледнел, заикается: я не поставлял! Я ничего не знаю! Я простой курьер! Они говорят: ну вот видишь! Только ты не простой курьер. Ты сложный! Тебя не расколешь. Тебя на мякине не проведёшь. Ты почти как Штирлиц. Только хуже. И хитрее. Тебя к Мюллеру надо, в гестапо. Мы тебе устроим гестапо. Иди пока отдохни в обезьяннике. Обезьяна! Я ему говорю: Шурка, не ссы! Ой, извините, доктор, я какое-то просторечное слово сказал, наверное, это неприлично в приличном обществе говорить. Я хотел его подбодрить, а он всё равно. Встал в угол и сссс… это как сказать? ну… мочится, что ли? не мочит, а мочится… облегчает, в смысле, мочевой пузырь… так будет по-научному… я ему говорю: не сссс… смей! не смей этого делать, менты фейс отрихтуют! А они нас в туалет не пускают. Мы говорим: пустите! Нам оправиться нужно. Не пускают! Что делать? Мы ж не можем в себе держать. Ну, Шурик окропил, всё, думаю, шандец котёнку, больше… сссс… спать не будет! Какое там спать! Менты озверевшие, ей-богу! Ворвались, выволокли его и давай в коридоре дубинками месить. За что? Живой человек писать захотел. Я им кричу: товарищи, товарищи! Господа! Так нельзя! Нельзя человека бить! Это противоречит нормам коммунистической морали. То есть, капиталистической. Не бейте! Нельзя! Ему больно!.. Он упал, они ногами… бедный Шурик! Кинули его в клетку, я поднял, уложил… через часик он оклемался, воды спросил. Я говорю: товарищи, дайте, пожалуйста, воды. Они говорят: тамбовский волк тебе товарищ, а не воды! Ишь, чего захотел, воды! Обезьянник потом будешь заливать? Ну, сидим, я говорю: не сссс… спи, Шурик, прорвёмся! А он ка-а-а-ак взорвётся! Как давай матом меня ободрять… одобрять… не, наоборот - не одобрять. Порицать. Выражать несогласие и неудовольствие. Глубокую грусть. Скорбь. Очень значительную скорбь. Ты, говорит… я тут вообще стесняюсь, доктор… он такие слова говорил… стесняюсь воспроизвести, всё-таки я в приличном обществе… вы же, доктор, относитесь к приличному обществу? Знаете что, доктор? Я человек прямой, бескомпромиссный, и я вам скажу без обиняков: вы не относитесь к приличному обществу! Нет! Не надо! Не надо галоперидол! Я не люблю галоперидол! Налейте бургундского! Этот вариант устроит меня больше! Зачем санитары? Не надо санитаров! Доктор, не будем усугублять. Я был неправ. Я больше не буду. (Торжественно.) Доктор! Дорогой доктор, я вас глубоко уважаю. В самой глубине души. Очень глубоко. Туда не донырнуть. Разве что в акваланге. А вы относитесь несправедливо ко мне. По меньшей мере. Или даже по большей. Потому что не знаете мою историю. Я вам расскажу, и вы измените своё отношение ко мне. Я Шурке не хотел говорить, а потом сказал. Чего, думаю, таиться? Он же должен знать, что у него есть отец. Ну, выбрал момент и говорю эдак спряма: знаешь ли, дружок, что я твой батяня? У него лицо очень удивилось. Смотрел, говорю, ты фильм «Судьба человека»? Феди Бондарчука… не, не Феди, а этого, который «Война и мир»… едет там этот, крутит баранку и говорит малому: а знаешь, Ванятка, Ваняткой малого звали, — знаешь ли, говорит, что я твой батя? Тот как заорёт: папка, миленький мой, ты нашёлся! Я знал, я знал! Чуть аварию не сделали. Так и мы с тобой! Я нашёлся, сынок! Шурка реально так прифигел. Смотрит на меня, как будто я ему денег должен. Ты что, говорит, папахен, с дуба рухнул? Какой ещё батяня? Я сирота. Нету у меня батяни. — Как это? — говорю я, — у всякого человека есть батяня. — Да ты на меня-то глянь, — говорит он, — а потом на себя. Тебе ж лет шийсят! — И что? — говорю я, — правильно! Тебе ж нынче двадцать три? — У него лицо ещё больше удивилось. — Ну, считай, — говорю я, — сейчас 2019-й, так? Так. 2019 минус 23 будет 1996, так? Так. Вот ты и родился в девяносто шестом. Мне сорок два было. А маме твоей двадцать шесть. Маму же Надежда Константиновна звали? Он рот раскрыл и не закрывает. Чуть челюсть не посеял. — А в интернат, говорю, когда, — тебе, года три, поди, было. — Наверно, — говорит он, — я точно-то не помню. А откуда вы мою маму знаете? — Здравствуйте, — говорю я, — это же моя любовь, супруга моя ненаглядная! — Как така лубоф? — говорит он. — Не верит, стало быть, издевается. — А така! — говорю я. — Мы с ней на атомной почве познакомились. Ты знаешь хоть, что наша мама майор атомных войск была? — Какой майор! — говорит он, — она чертёжницей работала на Первом машиностроительном. — Правильно, — говорю я, — а что она чертила? Она чертежи стратегических ракет чертила. Потому что она была секретный конструктор стратегических ракет. А Первый машиностроительный — это прикрытие, легенда. Знаешь, кто у неё начальник был? Угадай с первого раза! Зуб даю, с третьего не угадаешь! Президент! Вот так вот! Это тебе не халям-балям! А враги хотели её чертежи украсть. Диверсантов прислали. Знаешь, кто у нас враги? Правильно, американцы. Они думают, самые богатые. Думают, всё купить можно. Знаешь, как они у нас на Арбате товар метут? Значки, пионерские галстуки, шапки-ушанки. Вымпел «Ударнику соцсоревнования» любят. Обожают просто. Щупают вещички, перебирают, торгуются. За копейку удавятся. Руки потные, пальцы дрожат, в глазах — нездоровый блеск. Маньяки! Они думали, и чертежи наши купят. Щас! Разбежались! Продадут вам! Наши не такие, наши настоящие патриоты. Наши и сами не продаются, и своего ничего не продадут. Ни картошки, ни ананасов. Добывайте, продавать вам ещё! Подъехали они к нашей маме, а она им такая: катитесь колбаской по Малой Спасской! Лучше бы порядок в стране навели. В своей, конечно. Анжела Дэвис у вас в тюрьме. Права афроамериканцев ущемлены. И вообще, говорит, свободу Луису Корвалану! Откуда они узнали, что она секретный конструктор? Неясно. Она ж незаметная, тихая, под легендой. Простой советский человек. Рядовой строитель коммунистического будущего. Правда, тогда она уже была не строитель. Советского Союза-то уже не было. Но закалка у неё всё равно советская осталась. А охраны у неё не было. Чтобы внимание не привлекать. Охранников же за версту видно. Они с квадратными головами все, с отвисшими челюстями, в глазах — озверение и жажда убийства. А с виду ничего себе: в костюмчиках, галстуках, зубы золотые… Ну, враги, в общем, подъехали, а мама их отшила. Обломилось им. Не добыть чертежей. В бронированном сейфе надё-ё-ёжненько спрятаны. А сейф — в бронированной комнате. А возле дверей — караульные солдаты. Вот с такими (Показывает.) автоматами. Как в Мавзолее. Или даже лучше. То есть, хуже. Для врага хуже, потому что сквозь такие автоматы им не пробиться. А здание, где сейф и бронированная комната, охраняет рота солдат. Точнее — офицеров. Все полковники. А командиры взводов у них — генералы. Понял? Вот так вот! Поэтому враги обходными путями решили, — зажмём, думают, нашего главного конструктора в тёмном переулке, и всё! Покажем ей дохлую мышь, она всё и разболтает со страху. А не разболтает, так мы ей мешок на голову и в подводную лодку. Привезём в Америку и будем пытать. Чёрной икрой станем кормить и порнуху показывать. Про сантехника. Приходит сантехник такой, а там — хозяйка. Вот такая (Показывает.) Вот здесь (Показывает.) — восьмой номер, а здесь (Показывает.) — десятый. Или как там у них, я не точно знаю. И хозяйка ему и говорит: вы прокладки принесли, герр сантехник? Ну-ка, говорит, майн херц, быстренько хэнде хох! Принёс прокладки? Смотреть в глаза, доннер веттер, говорить правду! Нихт шиссен! Лягайт! Лягайт!! Разврат, словом. Советский человек такого не может выдержать. Особенно дама. Ей же сразу хочется такого сантехника себе. Пытка, короче. Очень циничная пытка. Но и тут обломилось им. Потому что я на дороге стал. Пошла она после работы в магазин, идёт себе, никого не трогает. Незаметный рядовой служащий. Без кителя, без погон, без орденов. Без охраны, как я и говорил. Вдруг диверсанты эти чёртовы из-за угла ка-а-а-а-ак выскочат! И мышь свою дохлую ка-а-а-ак вытащат! Они думали — всё! Голова умная у них в кармане. Вместе с чертежами. А нет! На их беду я как раз мимо шёл. И надо сказать, я в те годы был не то что сейчас. Я был ого-го! И даже эге-гей. Это нынче я старый, дряхлый, больной… и измученный газировкой вдобавок. А тогда…(Мечтательно.) Тогда я без подзарядки крутился. Батарейки у меня вообще не садились. Я ещё и других заряжал. У меня штепсель модернизированный, высоковольтный. Эх, что я на курортах творил! Фемины слетались ко мне, как мотыльки. Сижу я это, к примеру, на набережной. Подходит дама, — слушайте, говорит, мужчина, а слабо вам меня изнасиловать? Прикинь, коварство какое — на слабо берёт! А я разве могу сказать «слабо»? Не могу, нет. Вот и приходится соответствовать. А потом другая, потом третья. И каждая на слабо норовит наступить. Своей маленькой изящной ножкой. Хотя и большие случались. Ой, про больших затрудняюсь даже сказать! Знаешь, какие у них аргументы? Вот такие! (Показывает.) На один аргумент ляжешь, другим накроешься. Жизнь - мёд, сахар, сладкая вата. Как я шалил, как я шалил!.. А тут — какие шалости! Целая куча мордоворотов! Обученные. Вооружённые. Опытные. Здоровые, как быки. И такие же свирепые. Но я не испугался. Я сделал страшное лицо и глаза, как у серийного убийцы. Чтоб они понимали: я — готов — на всё! Чтоб они знали: пощады не будет. Я хоть и простой учитель, а кое-что могу. Я восточные единоборства преподавал. В школе. Вот какой я учитель. Сначала я, правда, в подвале преподавал… втихаря, потому что Советская власть единоборства тогда не очень. А потом ничего, разрешили. Вот у меня спортсекция и была. Днём — уроки, вечером — секция. Я целую кучу чемпионов воспитал. У меня у самого синий пояс, зелёный, чёрный там… Какие ещё есть? У меня даже кожаный пояс есть. Во (Похлопывает себя по животу.), ремень! Ну, я им показал. Рррраз одному, рррраз другому ! Хук справа, антрекот слева… ой! Какой нахрен антрекот? Апперкот! Рррраз - апперкот слева! И всё! Мёртвый мертвец! Один, второй, пятый, десятый! Всех победил! Всем звездецов навесил! Каждому звездюлей насыпал! Огребли диверсанты по хлебалам! Вот так вот! Думали вам тут рахат-лукум? Нет! Вам тут халям-балям! Полный и окончательный халям-балям! Ну, а ласточка моя к стене жмётся, глаза круглые от страха. Разрешите, говорю, представиться! И каблуками щёлкнул, несмотря даже на кровь, пролитую в бою. Она говорит: ах! у вас кровь! — Я говорю: пустяки, разве это кровь? Она говорит: я должна обработать ваши раны… это… уврачевать… да, уврачевать и утишить ваши страдания. — О, говорю, это правильно, утишьте скорее мои страдания, где будете утишать? — Она говорит: пойдёмте ко мне, я тут недалеко живу. Я окажу вам первую помощь. — Я говорю: а вторую? Мне много помощи нужно оказать. Я беспомощен и нуждаюсь в вашей безостановочной помощи. Дайте помощь беспомощному и заброшенному! Униженному, можно сказать, и оскорблённому! Смотрите, я кровью истекаю! Спасайте меня скорей! — Вот так мы и познакомились. Ну, а потом уж она влюбилась, — зрелый, говорит, мужчина, видный, эрудированный, всю жизнь такого искала. А я — что? Я должен соответствовать. Тем более, что она меня хорошо уврачевала. Зажили мы с ней душа в душу. Она чертежи чертит, стратегические ракеты изобретает, а я единоборства преподаю. Ей тоже маленько преподал. Ух, она преуспела! В свободное от работы время такие единоборства у нас! Прям показательные выступления! Впрочем, это нескромно. Извините, доктор! Шурке-то я тоже: извини, мол, сынок, это просто к слову пришлось. Потому что показательные выступления дают результат. Всегда! Показательные выступления не показывают, хотя они и показательные, ты это лучше меня знаешь… это ж фигура речи, надо понимать! А вот результат показательных — показывают! И мы тебя через девять месяцев показали миру. Ты такой бутуз был! То-о-о-олстый! Мы тебе — всё! Конфеты, осетрину, шампанское. Ты у нас сызмальства как сыр в масле! Ты ни в чём не нуждался. Как царевич жил! А Шурка такой: ты, батенька, с катушек съехал… какая осетрина, какое шампанское? Совсем, что ли, с ума сошёл? Или из ума выжил. Тебя в дурдом нужно. А меня и вправду два раза забирали. Ну, недолго так, месячишко-другой… помучают галоперидолом и отпускают. Чтобы понимал: жизнь — не мармалад! А ты, говорю, Шурка, скучал, ждал меня. Три года мы тебя баловали. В аквапарк водили, на каток, всякие утренники-шмутренники… Я тебя единоборствам учил. Помнишь? Он задумался, смотрит в пол, а пол в обезьяннике грязный, заплёванный такой… задумался и задумчиво эдак говорит: вроде бы… помню, кажись… ты в каком-то хитоне был, с поясом… я подхожу, а ты говоришь: вот так надо, сынок! И как дашь мне в ухо! Ой, смешно! Мы как давай с ним хохотать! Менты смотрят такие и дубинки показывают. А мы хохочем! Пофигу нам менты. Потому что мы свободные люди. И мы на свободе, хотя и в обезьяннике. Знаете, доктор, что такое свобода? Нет, не осознанная необходимость, свобода — это… это возможность любить, это отсутствие колючей проволоки внутри. Внутри, доктор, внутри, а не снаружи! Я свободен! Я даже в узилище свободен!.. А помнишь, Шурка, говорю я Шурке, как мы с тобой на санках катались? С Ведьминой горы. И там сук внизу торчал, обломыш какой-то. Вот ты и напоролся. Палец сломал. А я тебя в травмпункт. А ты вопил. А хирург глянул и говорит такой: отрежем, говорит, палец нахрен! Чтобы не болел! Он же всё равно сломанный. Ты и перестал вопить. А он раз так быстренько, гипсик, то-сё… И я тебя домой… помнишь? Он опять задумчиво эдак: помню… вроде бы… Я ему: эх ты! Вроде! Вроде Володи! Ни-че-го не помнишь! Он говорит: так я ж маленький был, могу и не помнить! А зато я, говорит, помню, как мы с тобой в бане за девками подглядывали! Там окошко такое было с краской… краской замазано, а в углу облупилось. Вот мы с тобой и подглядывали! Интере-е-есно было! Мечтательно так сказал… как будто лучшее воспоминание… Помнишь, говорит, батянь? А я и не помню такого. Зачем мне подглядывать, если у меня этого добра и так завались? Но я не растерялся: помню, говорю! Конечно, помню! Ещё как помню! Уй, скока там лепоты было, скока лепоты! Лепота мягкая, гладкая… Ну, Шурка, говорю, ты ж всё-таки молодой, да ранний! Слу-у-у-шай! А как ты собак гонял! Помнишь, тебя шавка дворовая чуть не съела? У тебя вот здесь шрам должен быть. Ну-ка! Он повернул руку — на предплечье шрам. — Конечно, говорит, помню! Такое разве забудешь? Ты мне ещё говоришь: не плачь, Шурка, мужики не плачут! Мужики смеются над судьбой! Мы должны привыкать к сражениям, к преодолению боли, к трудностям, к лишениям. Мы всех победим! Потому что мы за нашу свободу… мы за нашу свободу глотки перегрызём. Пусть попробуют тока посягнуть! Мы им покажем луну в сметане! Мало не покажется! Ну, если они, конечно, сумеют догнать. — Смотрю, Шурка в воспоминания погрузился. Я говорю: а как я тебя на ёлку водил? Помнишь? В Дом культуры. Маме-то некогда было, она ракеты чертила. Там ещё ёлка высокая-высокая стояла. И Дед Мороз поддатый. И Снегурочка. Тоже поддатая. Из нашего театра, я их знаю. И хвоей пахло. Помнишь? Он аж встрепенулся! Помню, говорит, конечно, помню! Там ещё подарки давали! Кульки такие из целлофана. Шуршащие. А в кульках — конфеты, печенье, мандарины. Мандарины! Вкус, запах! Откроешь кулёк, а там — море, солнце, пальмы! Помню! Помню, батяня! Счастье! Было счастье! А потом сник как-то и говорит: а куда ты делся-то? Мама со мной об этом не говорила. Я в четыре года себя помню и в пять… в школу пошёл, тебя уже не было… Знаете, доктор, как тяжело детям правду сказать. Как трудно сказать им, что есть интересы выше семьи! Вот вы, доктор, патриот, а в чём ваш патриотизм? Есть у вас интересы выше семьи? Вы любите больных мучить? Вам радостно галоперидол вкалывать? Вам нравится смотреть, как санитары живым людям руки ломают? Эти интересы выше интересов семьи? Ой, всё, всё, доктор! Не надо никого звать! Не надо галоперидол! Только аминазин, только аминазин! Я больше не буду! Ей-богу, честное-благородное слово! Честью клянусь! У меня есть честь! И я её никому не отдам! Тока Родина, тока Родина в моей жизни! Всё для Родины! Честь, ум, совесть нашей эпохи! Всё ей, всё для неё! Я и Шурке так же сказал: Шурка, говорю, так, мол, и так, а я тебя не бросал! Нет, Шурка, я тебя не бросал. Это Родина позвала меня, Родина сделала предложение, от которого я не отказался. Хотя и мог. Нет, я не отказался, пожертвовал семьёй… тобой, Шурка! Родина послала меня в горячую точку. Как специалиста по восточным единоборствам. И вообще — я не только по единоборствам. Я, Шурка, непростой человек! Я — специалист широкого профиля. Я многое умел, Шурка! Знаешь ли ты, дружок, что наша страна имела большой интерес в Индии? Какой? (Торжественно подняв палец.) А такой! Кашмир! Индо-пакистанский инцидент! С сорок седьмого года не стихает. Знаешь, что там творилось? Тысячи боевиков, артиллерия, самолёты друг у друга сбивали. Две армии на границах… знаешь, кто не дал войне вспыхнуть? Я! Да! Моё родное правительство, моя великая Родина призвали меня и сказали: товарищ полковник, предотвратите войну! Только вы можете это сделать! А у нас в Индии — стратегические интересы. Нам нужен мир в Индии. Идите и спасите страну! И что ты думаешь, сынок? Я пошёл! И спас! Я такое там сделал! Меня все главнокомандующие слушали. Я им так и сказал: смотрите, парни, моя жена вам уже хороших ракет наготовила, — будете упрямиться, получите по рогам! И всё! Отвели армии. Мир. Вот так вот! А потом я ещё в Бразилии с наркотрафиком сражался. Они ж, паразиты, к нам отраву-то эту… Меня опять позвали. Прилетаю. Еду. Прямиком в Кремль. Стою на очень мягком ковре. Командировка в Бразилию, говорят мне. Знаете что, товарищ полковник? Только вы. И больше никто! Только вы сможете предотвратить. Там сейчас война картелей как раз. Нужно остановить. И закрыть этот трафик. Нечего русских людей героином травить. У нас для этого водка есть. А то здоровье народа в последнее время пошатнулось. Кризисы всякие, недовольство. Вы знаете что? Разберитесь-ка там, а потом дома мы с вами за порядок возьмёмся. И вообще, ваши блестящие способности пора уже в своей стране применять. А то мы всё миротворцы в мире, войны прекращаем…Пора в своём доме уборку сделать. Я говорю: опасное дело, нужны меры предосторожности. Мне там придётся употреблять, чтобы не спалиться, пробы там снимать, то-сё… поэтому мозг надо бы экранизировать… не, не так как-то… не экранизировать… экранировать! Во! Э-кра-ни-ро-вать! Не беспокойтесь, говорят, всё предусмотрено. Отвезли меня в специальную секретную клинику и вживили в голову компьютерные чипы. Для защиты мозга. От вредоносных вирусов. Ну, и поехал я, полетел, вернее. (Напевает.) Я сказал: поехали! И махнул руко-о-ой… Всё сделал там, нейтрализовал, трафик закрыл, главам картелей поставил на вид и говорю: всё, парни! Могу ещё выговоры по партийной линии. Хотите? С занесением в учётную карточку. Моральный облик ваш оставляет желать лучшего. Не нравится моим боссам ваш моральный облик строителей капитализма. Не соотносится он с нашими идеалами. Ну, они потупились: простите, товарищ полковник, не будем больше, ей-богу, не будем. Так и передайте начальству. Так и скажите: встали, мол, на путь исправления, больше не повторится. Наверное. Зуб даём. Зубы, в смысле. Век свободы не видать. Мафия хоть и бессмертна, но сейчас стоит на коленях. Вот так вот! Ну, я вернулся, сразу к вам, доктор. Долг выполнил перед Родиной. Можно расслабиться. Чипы удалить, шапочку из фольги убрать. Мне ж теперь ничего не грозит. А Шурке я говорю: я всю жизнь так. Каждый месяц спасаю, выручаю. На родине ещё знаешь, сколько работы всегда? Взяточников на чистую воду выводить, чиновников, воров… всех, короче, кто народный век заедает. Мы-то честно живём, от зарплаты до зарплаты, у нас и на коммуналку не всегда. А на газировку вообще едва наскребаешь. Разве это жизнь? Насмотрюсь я безобразий, — в Индии там, в Бразилии… ещё меня в Америку посылали, там тоже безобразия, ну, и дома, само собой, — и так тянет забыть это всё, покинуть мир произвола и насилия! И что? Как покинуть? Шапочка из фольги? Нет, сынок! Шапочка проблем не решает. Говорят, собака-гипнотизёр какая-то есть. На телевидении выступает. Смотрит тебе в глаза, в душу прямо и как бы говорит: всё хорошо в стране, всё хорошо! Правительство заботливое, чиновники — отцы родные, медицина — бесплатная… ну, почти, а менты… то есть, я хотел сказать милиционеры, — как же они нас любят! Как любят! Правда, собачка не сообщает, что любят они нас в извращённой форме… Но в целом — очень хороший гипноз! Успокаивающий, примиряющий с жизнью. Расслабься, как говорится, и получай удовольствие. А если не выходит, остаётся последнее средство, хрестоматийное: волшебная газировка разной степени крепости. Ну, я и позволял себе. Причащался. Но теперь — нет! Теперь у меня есть сын. Я тебя обрёл, сынок! Я шёл сквозь пургу, тернии и жизненные ураганы. Я всего добился. Уважения, славы, денег. Мы с тобой, Шурка, теперь — не разлей вода. Ты нашёлся, я нашёлся, живи, не хочу! Счастье будет. Счастье есть. А обезьянник — временно. Менты разберутся и отпустят. То есть, милиционеры, я хотел сказать. Всё-таки я культурный человек. А они, доктор, услышали, что мы про них говорим и говорят: кстати! чегой-то мы забыли про этих опоссумов? ну-ка, ну-ка! — отомкнули клетку и Шурку забрали. Завели в кабинет, дверь открыта, всё слышно, и я слышу как раз: деньги, деньги, деньги… что деньги, почему деньги? Шурка бубнит что-то, отрицает, а они ему снова: деньги, деньги, деньги… а потом вдруг бабах! удар такой и — звук рухнувшего тела! Я как заору: не трогайте Шурку, волки позорные! Нельзя бить! Нельзя бить живого человека! Один, шкура, высунулся из двери и говорит: а мёртвого? Я ору: никакого! Никого нельзя бить, что ж вы творите?! Не бейте, гады! Я президенту пожалуюсь! Я в Организацию объединённых наций! Я даже в Общество охраны животных! Я на вас колумбийских наркобаронов натравлю! А у них в кабинете там шум, гам, крики, Шурка орёт… ему больно! Больно ему, твари, фашисты, креста на вас нет, не бейте, не бейте… а-а-а-а-а-а-а! Потом слышу: тишина… и голос такой, растерянный какой-то: подох, кажись… возня, плеск воды, стон, и кто-то говорит: не, живой, гадёныш, живучий… А я в истерике, просто в истерике, луплю по решёткам, ору! Не трожьте сына, гестаповцы, псы ментовские! Ну, они взяли его за ноги и ко мне в обезьянник… воды налили… Весь в крови пацан, мокрый… очухался кое-как, нету у меня денег, говорит… А менты подходят такие: посадим, мол, сынка, если деньги не принесёт… или сам за него плати, заплатишь, чай, за сынишку? Я как заору: нет! нет!! Поднимаю его, плачу, весь в крови… Шурка! Лицо — в хлам! Зубы выбиты… истерика у меня… нет! меня сажайте! Шурка не сын! он не при делах! Я спецом под колёса… это ж промысел, мой личный промысел! Мой гешефт, мои маленькие деньги… подстава, шулерство… Меня сажайте, пацан не при чём! Шурка привстал и смотрит на меня. А менты радые такие: во клиент отжигает! Вот ты и попался, папаша, говорят, — стало быть, тебе платить! И ушли в кабинет. А Шурка всё смотрит и смотрит. Я его посадил, умостил кое-как… смотрит… представляете, доктор, смотрит и плачет! Взрослый парень, а плачет! Я говорю: не плачь, Шурка, не плачь! Забыл, что ли? Мальчики не плачут! — А мама? — говорит он. — Откуда ж вы знаете, как её звали? Ну, если не отец вы… — Эх, Шурка, — говорю я. — Прости, сынок! Я иногда клиента же изучаю. А то денег не срубить. И тебя изучал. Приглядывал за тобой. — Он такой возмущённый: следил, стало быть? — Не следил, Шурка, — приглядывал. Узнал, где учишься, где работаешь… на кладбище за тобой сгонял. Был же ты в прошлом году на кладбище? Запомнил, возле какой могилки сидел, ну, и глянул потом: Надежда Константиновна такая-то, год рождения, год смерти, покойся с миром, дорогая мама! Опустела, типа, без тебя земля… В институт сходил, с людьми поговорил, разузнал всё… А шрам? — говорит Шурка, — про шрам-то откуда? — Так ещё когда заметил! Похоже на укус. Рискну, думаю, предположить. И предположил. И угадал! С первого раза угадал. Потому что я фартовый. Мне бы в «Поле Чудес», я б там всё заграбастал! — А палец? — говорит Шурка. — Как вы про палец-то узнали? — Так видно ж, он у тебя неправильный. Ломал ты его? — Ломал. — Ну, вот видишь! — Только я его не в три года, а после школы уже. Так что это я хорошо помню. И знаешь… неважно, что ты не отец. Ты нормальный такой мужик. Заступался за меня, защищал. Это ж не всякий будет. Вот выберемся, я над тобой шефство возьму. Тебя самого надо защищать. Ты социально незащищённый. Группа риска. А я пока молодой, здоровый. Зубы? Фигня вопрос. Зубы — вставлю. Заработаю денег, да и вставлю. Деньги что! Деньги — тлен. Нам любви не хватает. Столько злобы кругом. Все всех ненавидят. Народ чиновников ненавидит, чиновники — народ. Воруют напропалую. Чуть власть — воруют. Протестные настроения эти… митинги… менты зверствуют. Как можно живого человека дубинкой по лицу бить?.. Да ничего, не скисай, батянь! Отмажемся от ментов, да и заживём. Нормально так заживём. Мы ж нормальные люди. И жить будем нормально. Любить будем, добрые дела делать. Да брось, батенька! Не плачь! Ну, чего ты? Сады посадим, детей заведём. Мандарины в кульке! Море, солнце, пальмы! Заживём ещё, ей-богу заживём! — А я, доктор, слушаю его и плачу. Вот какой сынок у меня! Настоящий! Надёжный! Чем кончилось?.. (Пауза.) Отпустили его. Отпустили. Пошёл Шурка на зубы зарабатывать. А меня — к вам вот. По старой памяти. Шапочку из фольги будете снимать?
Затемнение.
Занавес.