В коридорах Зазеркалья
Бывает так: спешишь в дымной суете будней, мучительно примиряясь с шумом машин и путаницей людского говора, и вдруг – остановишься, зачарованная невесть откуда взявшейся музыкой, нежной и родной, или увидишь дерево, прекрасное, как гигантский золотой цветок. И станет тогда душе хорошо-хорошо, благо-дарственно. Так бывает, когда прочитаешь книгу, лучше стихи, хотя и это неважно, просто книгу, из которой на тебя льется свет, а автор её не важничает из-за того, что он источник этого света, а тихо так вместе с тобой изумляется, улыбаясь и смущаясь немного и дара своего, и того, во что этот дар воплотился. Именно такое впечатление (от слова «печать!») оставила во мне книга стихов Владимира Михайлова «По ту сторону зеркала».
Зеркало, Зазеркалье – тема не новая для мировой литературы, но сегодня она воспринимается острее, чем прежде, как мне кажется, по причине ведущей роли средств массовой информации и коммуникации в нашем обществе. Но Владимир Михайлов и его книга делают акцент не на обществе. Путь поэта лежит вглубь его существа – по старой литературной традиции. Так здорово: я написала «путь поэта» - и испытала при этом чувство наслаждения оттого, что в этом словосочетании нет для меня никакого преувеличения, никакого дешевого пафоса. В глубине человеческого существа, в потёмках судьбы автор хочет увидеть неслучайность своего явления на свет Божий. Это естественная человеческая черта, страсть – понять свой путь, своё предназначенье. Как верен способ – обернись назад. В детство, к истоку, к началу. Так обернулся режиссер Андрей Тарковский и создал фильм-исповедь «Зеркало». Об этом же написан цикл «Начало» в книге Владимира Михайлова. Над этим циклом, как, впрочем, над многими стихами книги в целом, витает дух другого Тарковского – Арсения, поэта Божьей милостью и переводчика. Я слышала эту музыку «тарковских» стихов (и просто Тарковских), пока читала Михайлова, ну вот это, например:
Когда-то, много лет назад,
Во мне схлестнулись два потока:
В кромешной тьме я плыл к истоку
И всё не мог открыть глаза…
Сравните, у Тарковского:
Я так давно родился,
Что слышу иногда,
Как надо мной проходит
Студеная вода.
А я лежу на дне речном,
И, если песню петь,
С песка начнем,
Песку зачерпнем
И губ не разомкнем.
В книге Михайлова я увидела так знакомый мне образ городского мальчика-книгочея из 70-х годов, влюблённого в Вийона и Рембо, свободно прогуливающегося по петербургским закоулкам Гоголя и Достоевского, по извилистым тропинкам хлебниковского сада. «Я сама была такою триста лет тому назад…» - так, кажется, пела черепаха Тортилла? Влюбленный, оглушенный, ослепленный книгами, заменявшими ему реальность, мальчик из михайловских стихов отрешен от «злобы дня». Так был счастливо, хотя и вынужденно, отрешен от неё поэт поэтов в своём Болдине. Впрочем, у мальчика чуткое сердце, сострадательное и справедливое: «Я знал, что моего участья / Ждут толпы слабых и несчастных… Так мальчики идут в мужчины… За тех, кому и вправду плохо, / Кто нищ, бездомен и убог…». Вполне классические стихи, в доброй русской традиции, но звучат они так свежо и ново. Попробую объяснить, почему возникает это чувство свежести и новизны. Подлинность и естественность, искренность, с какой автор делится с читателем своими чувствами, ошибками, сомнениями, догадками, своим пониманием жизни – вот что делает интонацию стихов Владимира Михайлова особенной. Такому поэту – веришь, а это дорогого стоит в отношениях сочинителя и читателя. Вот он говорит: «Поэт лишь тот, кто пишет даром», - и я ему верю, в этом убеждает меня честность, с которой он рассказывает мне, читателю, о трудном взрослении, о том, как от книг не отрекаясь, он узнавал жизнь, постигал её парадоксы. С такой же прямотой он воспроизводит речь неправедно осужденных в «Песнях зека» (из романа «Русский садизм»). А в « Эпитафии без надгробия» автор признается без кокетства и вымученности, а просто и определенно:
Я свято верил в истины догмат,
Но идол мой был истиною мнимой,
И, посетив лубянский каземат,
Где сгнил мой дед, без следствия судимый,
Я понял много…
Мне по душе та скромность, с какой Владимир Михайлов представляет себя в поэтическом сообществе, задавая вопрос: «И спор о счастье, спор о человеке /Сумел бы я достойно продолжать?». В смирении перед великими он называет себя «пасынком поэтов», и это не юродство. Доказательство – строгость в отношении к себе, столь редкая сегодня. Причем, это не только и не столько строгость к поэтической своей состоятельности, а в первую очередь, к состоятельности человеческой: «Готов ли я чужою жить бедой, / Готов ли плакать вместе с сиротою? ». Эта этическая проблема, которую не раз ставит перед собой автор стихов, вновь заставляет вспомнить русскую классику – Достоевского, в первую очередь, а именно, его старца Зосиму с заветом: «Только брезгливости убегайте», иначе говоря, избегайте высокомерия и равнодушия. Сегодня очень популярно такое выражение: «Это не хорошо, не плохо, это просто другое». И всё бы ничего, всё было бы правильно, если б речь шла только о разнообразии мнений и жизненных позиций. Но это распространяется и на область добра и зла, оправдывая безразличие к судьбе Другого, Иного, Чужого. И часто при таком подходе человек впадает в скорбное бесчувствие, в anesthesia dolorosa. Меня это огорчает, как огорчает глубинная разъединенность людей вообще. Когда я вижу в стихах Владимира Михайлова слова «Всё красота, всё сложность в этом мире, / Не биографий скучных и пустых», я радуюсь светлой мудрости этих слов. Не к этому ли призывал святой Франциск Ассизский:
Господи, сделай меня орудием Твоего мира.
Там, где ненависть, дай мне сеять любовь;
Там, где обида — прощение;
Там, где сомнение — веру;
Там, где отчаяние — надежду;
Там, где тьма — свет;
И там, где печаль — радость.
О, небесный Владыка, даруй мне не столь стремиться
Быть утешенным, как утешать,
Быть понятым, как понимать,
Быть любимым, как любить.
И тут же сами всплывают в памяти строки любимого со школьных лет поэта: «Людей неинтересных в мире нет, /Их судьбы – как истории планет:/ У каждой очень яркое, своё, / И нет планет, похожих на неё».
Вера в изначальную прекрасность человеческого существования, умение воспринимать чужую боль как свою, изумление перед восхитительной сложностью бытия – это то, что роднит Владимира Михайлова с общечеловеческой философской традицией – от Платона до Сьюзен Зонтаг. Ничего, что они стоят в одном ряду, эти имена: «Загородил полнеба гений, /Не по тебе его ступени, / Но даже под его стопой / Ты должен стать самим собой» - этот завет Тарковского можно сделать эпиграфом ко всему, что пишет Михайлов. Он не претендует на всезнание, славу и что-то вроде этого, он чувствует себя хроникёром жизни, чьи личные идеалы не раз содрогались от грубых тычков реальности: «Я всё опишу, да простят мне потомки, / Барахтаясь в липких волнах оптимизма, / В колонне иду сквозь густые потёмки».
Для стихов, собранных в сборнике «По ту сторону зеркала», характерен мотив тёмного коридора, сквозь который автор проходит к свету познания, словно дитя в материнских родовых путях – навстречу внешней жизни. Сказать, что этот путь труден, что дитя кричит на выходе от резкого солнечного света, что режет лёгкие, когда они, расправляя лепестки, наполняются воздухом реальности, - значит сказать очевидное. Но поэт делает это очевидное фактом нашего понимания жизни, когда, читая его стихи, ты думаешь: «Как точно он выразил то ощущение, что вязкой протоплазмой бродило во мне?». Ну вот послушайте, и вы согласитесь со мной:
Не разобрав, где слава, где хула,
И подавив предательские вздохи,
В который раз я думаю, что плохи
И так никчёмны все мои дела.
Категоричен этот приговор,
И апелляций ворох бесполезен.
Вина бесспорна, спор – неинтересен…
Ещё один в потёмках коридор…
Автор чувствует парадоксальность жизни и принимает её: «В поэзии так странны совпаденья-/ Порою взлёты горше, чем паденья, / И путь в гранит – как путь через гранит…» . Так может говорить достойный ученик Вийона, Пушкина и Пастернака - тех, кто, взлетая на горние вершины духа, чувствовали притяжение земной плоти. Это путь Криса Кельвина из «Соляриса», это «тяжесть и благодать» великого философа двадцатого века Симоны Вейль. Я думаю, эти личности и образы не случайно вызывает моя память, ибо есть основание, есть причина. Она – в человеческом составе стихов, в их мыслительном богатстве. «Потомок мой постигнет, может быть, / Нелепость моего существованья…/ Тот, кто познал сомненье и страданье, / О будущем не в силах позабыть…» - читаешь эти стихи, и их парадоксальность провоцирует мысль, не дает уснуть совести.
В стихах Владимира Михайлова есть значительная доля скепсиса. Но этот скепсис – либо ирония по поводу тех, кто «в двадцать был и франт и хват, а в тридцать – выгодно женат» (как сказал классик), либо «карамазовские» сомнения по поводу вечности и других больших понятий, вроде «отчизна»: «Какое слово горькое – отчизна, / А ты в отчизне словно бы ничей…». И тут же, в этом же стихотворении он сорвётся и воскликнет: «Пусть человек полюбит человека / И за обиды горькие простит./ Наивно? Да. Но разве не наив / Спасает нас в жестоком марафоне?.. ».
Скепсис – это результат испытаний в жестком мире, например, в том случае, если ты смог удержаться, например, в девяностые годы, когда выжить было биологической потребностью. У американцев парил над Землёй величественный «Шатл», а в бывшем союзе социалистических республик появилось слово «челнок», тоже «шатл», но очень земной, даже приземлённый. Однако поэт даже в этих условиях видит красоту мира, ибо для него всё есть красота: «О полустанок! Словно та черта, / Что отделяет вечное от тлена… И степь любовью всласть напоена…». Будто в «Капричос» Гойи, возникают на пути «челнока» российские города, метафоры времени и истории: «Воронеж – нож. Безумная столица!.. Оскал Оскола также торовит - / Вода в реке щерится и зевает…».
Ни один поэт не прошел мимо темы любви, этого требует его природа. И у Владимира Михайлова тема эта звучит очень по-своему, мягко и по-шагаловски акварельно:
Дай руку мне, и мы взлетим с тобой
В закатных чарах, в сумерках звенящих.
Пусть видят нас, над городом парящих,
Влекомых ввысь архангельской трубой…
И еще:
Есть скорби миг и есть любви века.
Давай любить друг друга бесконечно,
Пусть мы с тобою на земле не вечны,
Но с нами льется вечности река.
…Почти тридцать лет Владимир Михайлов живет в Киргизии, но она не просочилась в его стихи, хотя я знаю его привязанность и к этой земле, не только к России, откуда он родом, куда эхом откликается его душа. Он, несомненно, человек и поэт русской литературной традиции, книжной традиции, с её тёмными аллеями и вешними водами, с тускло-металлическими огнями петербургских набережных и Патриаршими прудами… Он с трудом отрывает себя от книг, чтобы увидеть зыбкий мир повседневности. Как сказали бы в серебряном российском веке, его духовный взор ищет смыслы в нескончаемых ослепительных коридорах высших сущностей, в мире платоновских форм, а не их слабых подобий. И всё же, и всё же…
Последнее стихотворение в этом сборнике – «За книгой». Это его привычная поза, если не позиция, его внутреннее место в этом мире. Единственное существо в мире, способное на эту позу и деяние, - это человек. И как он прекрасен в этот миг! Прекрасен, если растворен в книге (вспомните Лару из «Доктора Живаго» - она читала так, будто чистила картошку или несла воду, естественно!).
И только люди могут сбиться в круг,
Ведя беседу, слушая поэта,
Молясь на слово и на всякий звук…
Но, как известно, слово может стать башней из слоновой кости (или из черного дерева); Михайлов говорит еще жёстче: «строк прекрасная тюрьма». У него есть способность увидеть частность земного бытия космическим взором. В таких случаях Скотопригоньевск и Йокнапатофа становятся равными всему земному шару, всем местам сразу, где живёт человек, как и забытый Богом Буранный полустанок в романе знаменитого киргизского автора.
И всё же глубже надо посмотреть,
Хотя б на четверть или же на треть:
Вчитайся в ночь, и спящее село
Начнёт бездонным космосом звенеть,
А раньше так звенеть оно могло?
«…единственный орган контакта с существованием – это принятие, любовь. Именно поэтому красота и реальность тождественны. Именно поэтому радость и чувство реальности тождественны», эти слова Симоны Вейль, как мне кажется, лучше всего определяют концепцию жизни и творчества Владимира Михайлова. Во всяком случае, это, именно это я увидела в его поэтической книге.
Большое видится на расстоянье - но неужели оно нужно и в этом случае, чтобы понять, какой отличный, какой настоящий поэт живет рядом?
Элеонора Прояева