Владимир Лидский

 

ШЕСТОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО

Бурлеск-фантасмагория в двух действиях

 

Действующие лица:

 

Иммануил Кант, немецкий философ

Сергей Арманов, провинциальный актёр

Демьян Безбедный, пролетарский поэт

Николай Корсаков, римский композитор

Асанхан Базаркулов, тянь-шаньский басмач

Збигнев Друцкой, столичный беллетрист

Исаак Шапиро, одесский щипач

Цзи Фентай, китайский красноармеец

Александр Ногтев, соловецкий чекист

Князь, безродный космополит

Охранник

Голос из зала

 

Действие происходит на Соловках, где в начале двадцатых годов был организован один из первых советских концлагерей.

 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.

 

Картина первая.

 

Бывшая монастырская трапезная, толстые закопчёные стены, глубокие окна с полукруглыми навершиями, мрачные сводчатые потолки. На краю сцены — грубый деревянный стол.

В глубине помещения — деревянные нары, на которых сидят двое, Кант и Арманов.

 

АРМАНОВ. … вы не понимаете, профессор, ей-богу, не понимаете! Какой вы всё-таки неисправимый пессимист! Я вас уверяю, театр будет! Нужно только попробовать… нужно усилия приложить…

КАНТ. Да ведь мы, сударь, на каторге!  Какой же здесь может быть театр?

АРМАНОВ (горячо). Может, может… уверяю вас! Дорогой вы мой! Достоевский описывал каторжный театр! И Влас Дорошевич! Был же театр на каторге!

КАНТ. Ну, положим, то царская каторга была… А на советской — невозможен театр! Вы уж поверьте старику…

АРМАНОВ. Воля ваша, профессор, а театр будет на Соловках! Вы меня ещё совсем не знаете!

КАНТ. Ну, как же! Ваша фамилия, кажется, Станиславский? Или Немирович-Данченко?

АРМАНОВ. Нет, профессор! Моя фамилия — Арманов. Да, я не достиг высот… пусть так! Я не подвизался на столичных сценах! Но у меня богатый опыт провинциальных антреприз… и вы бы не стали иронизировать, коли увидели б меня в роли датского принца! Я блистал в антрепризе! Провинция рукоплескала мне! Дамы не отходили от моих нумеров! Такие прельстительные создания! У меня букеты в руках не помещались! (Вскочив со своего места и всё больше заводясь.) Театр! Это не кафедра, нет! Это возможность снова чувствовать себя человеком… Здесь, в лагере! Вы не поверите, профессор! Я даже в Бутырках театр создал! В общей камере! В грязной, завшивленной общей камере… там даже места свободного было не сыскать…А я сделал! И никто мне не помешал! Вы станете смеяться… у меня было варьете… самое настоящее варьете… с танцорами, певцами и декламаторами. У меня даже фокусник китайский был… а здесь… да! я добьюсь!.. начну хоть с того, что близко нашей шпане, нашим уркаганам…

КАНТ. Да что им может быть близко? Они чужды высокому искусству…

АРМАНОВ. А я с низкого начну, с самого простого… как вы думаете, с чего?

КАНТ. С чего?

АРМАНОВ. С уголовной романтики… «Шумит ночной Марсель»… вот хотя бы… «Шумит ночной Марсель в притоне «Трех бродяг»…

 

Освещение меняется.

Шапиро в роли Апаша и Цзе Фентай в роли Роковой Дамы представляют на импровизированной сцене танцевальный этюд.

Шумит ночной Марсель
В притоне «Трех бродяг».
Там пьют матросы эль,
Там женщины с мужчинами жуют табак.

Там жизнь не дорога,
Опасна там любовь,
Недаром негр-слуга
Там часто по утрам стирает с пола кровь…

 

По окончании этюда Арманов с Кантом горячо аплодируют, вызывая ответную реакцию зала.

 

АРМАНОВ. Смотрите, какой успех! Мы завоюем эту аудиторию, мы порвём зрителя, а потом поставим… ну, я не знаю… «Преступление и наказание»! «Братья Карамазовы»! Как на свободе! Да это и будет свобода! Здесь, за колючей проволокой лагеря, за этими несокрушимыми стенами…

КАНТ (пожимая плечами). Дерзайте, юноша…

АРМАНОВ. Да… да! Я сделаю это! (Возбуждённо ходит туда-сюда.) Смотрите! Здесь будет сцена… здесь рампа… даже кулисы соорудим. Я добьюсь… я уговорю… Как звучит: Соловецкий театр! Мы покорим мир!

КАНТ. Вы покорите каторжников и, может быть, окрестных медведей, ежели они заглянут на ваши представления…

АРМАНОВ. Нет… нет! Мы смягчим нравы, мы приведём людей к Богу…

КАНТ. Вы меня изумляете, милостивый государь. Бога нет. Я это ещё когда доказал! Слыхали? Пять доказательств бытия Бога? Я их опроверг. Все! В пух и прах я этого Фому Аквинского! За это меня, кстати, и упекли… где вообще логика?  Я вот искренне не понимаю! В стране победившего атеизма меня сажают в концлагерь только потому, что я посмел усумниться в существовании Бога… Пришли какие-то люди в кожаных тужурках… что же ты, говорят, гнида буржуйская, смуту промежду нас творишь? Я отвечаю, честь по чести: в чём дело, господа? Ты лучше, говорят, молчи, потому как господ мы в Чёрном море топили да на осинах вешали! Нет у нас господ! Товарищи есть! А господ нету! А вот ты, мол, контра, за всё ответишь… Ишь, говорят, домина у тебя какой! Двухэтажный… с садом! А денег-то, денег! Знатно, чай, кровушку народную попил! Я им говорю: какую кровушку? Господа-товарищи! Милостивые государи! Из кого я пил? Если вы про Лампе, так он плут! И не пил я из него. Это он из меня пил. Ведь он алкоголик и мошенник. И вообще, я, дескать, умер давно! Вы уж меня, говорю, не тревожьте… А ежели потревожили, так я, пожалуй, буду лучше научно-популярные лекции пролетариям читать! Про то, как я логически опроверг доказательства существования Бога.

АРМАНОВ. Не собьёте меня, профессор! Бог — это человек. Человек — это Бог.

КАНТ. А вот и не богохульствуйте, сударь мой! Отродясь не было такого.

АРМАНОВ. Всё равно не собьёте! Я устрою театр, я понесу его свет в эти глухие  дебри, в эти тёмные души… в души разбойников и убийц…  я наших охранителей сделаю лучше, добрее, человечнее… в театре человек мягчает…

КАНТ. Какой же вы всё-таки наивный! Вам кажется, что с помощью театра можно воспитать в человеке мораль… Вы уж меня простите, сударь, но это чрезвычайно примитивный подход. Мораль либо есть в человеке, либо её нет…

АРМАНОВ. Но ведь религия воспитывает мораль!

КАНТ. Отнюдь. Религия — это послушание, а мораль — это закон внутри человека.  У морали первенство перед  послушанием, ибо мораль всё-таки человеческий, а не божественный суд. Правда, и Бог может быть без морали, но этот Бог страшен. И потом такая ещё штука… знаете ли, что мораль в свою очередь тоже иной раз обходится без религии, вот хоть Спинозу возьмите! Атеист ведь, но при этом очень даже нравственный человек. Знаете Спинозу?

АРМАНОВ. А как же! Я про него в тринадцатом году спектакль ставил. В Кисловодске. Он мне всю печень выклевал своими постулатами. Каждую ночь я устраивал спиритический сеанс… вызывал его… беру блюдце и заклинаю: спиритус вини, спиритус вини…

КАНТ. И является не дух Спинозы, а бутылка с прозрачной жидкостью…

АРМАНОВ. Нет! Является Спиноза. И так-о-о-ое рассказывает! Не был он нравственным человеком. Дам очень любил… И спиритус вини в хороших составах…

КАНТ. Ну, не мне с вами спорить… мы с Барухом больше века уж вместе… хорошо его знаю… за сто лет мы с ним чего только не обсудили… Очень нравственный человек! Мне до него как вам до коммунизма! Ведь я неоднозначный индивидуум. Ем мясо невинно убиенных животных… ну, ел, положим, сейчас-то уж и не дают… винцо опять же уважаю… трубочку покурить… а недавно скурил предназначенный науке метеорит…

АРМАНОВ. Зато вас уважали в научном сообществе. Всё-таки вы гений.

КАНТ. Да какое гений! Если бы вы знали, сударь, как меня затирали… Смотрите: будучи российским подданным, я просил у императрицы Елизаветы Петровны место ординарного профессора логики и метафизики в Кёнигсбергской академии. Но российская бюрократия замылила моё прошение… Должность и звание получил некий Бук, с которым ассоциируется у меня крепкое дерево, или даже Бок, который был там непонятно с какого бока. И вот прошло больше века и снова я один на один с российским абсурдом… Почему не дают мне покоя? Почему насилуют мой свободный дух? Ведь я умер! А меня — на Соловки! Я не могу участвовать в этой жизни! Я не понимаю эту жизнь! Ну, монастырь я ещё могу понять… православие могу… море опять же… оно похоже на Балтийское… но что такое чекисты? Что такое карцер? Что такое Секирка? Отчего меня заставляют работать? Я умер! Мёртвые не могут работать!

АРМАНОВ. Какой вы лукавый человек, профессор! Как же вы умерли, коли я с вами говорю?

КАНТ  (озадаченно). Так и вы, пожалуй, умерли… Тут, наверное, все умерли… В этом мёртвом царстве мертвец — только украшение. Меня держат здесь из особого цинизма. А в миру я нужен. Я могу лекции красным командирам читать.

АРМАНОВ. Это опасное заблуждение, профессор. Они не смогут осознать суть категорического императива. Ваши нравственные законы для них не писаны. Вы — не нужны.

КАНТ. Я нужен, я всегда нужен. Философы нужны человечеству.

АРМАНОВ. Вы всё-таки ребёнок, профессор, ей-богу, ребёнок. Весной, если помните, новый этап навигацию открыл, так там офицерики недобитые случились… вот и говорят: в двадцать втором ушли из Петрограда два парохода в Штеттин… их «философскими» прозвали…

КАНТ. Да? А почему?

АРМАНОВ. Потому что на них философов вывезли… изгнали… Стране Советов не нужны философы. Они только смуту сеют. Этика, нравственность, мораль… Какая мораль? Кому она нужна? У нас тут без всякой морали людей просто так режут. Не знаете, как белую кость посписочно из пулемётов расстреливали? Как офицеров целыми баржами топили? А философов выслали… потому что хотели свою лживую гуманность показать…мир-то глядит — как там советские философы… спасибо, не расстреляли, а только выслали… Бердяева выслали, Ильина, Франка… (Повышает голос.) Два парохода! Целых два парохода! Не нужны вы, профессор! Лес валить будете нужны. Нужники чистить. Подохнем мы здесь, на этих Соловках! Про́клятое место!

КАНТ. Зря вы это, сударь! Здесь пять столетий монахи жили. Здесь Христос близко.

АРМАНОВ (снова повышая голос). Проклятое место! Воля ваша, профессор, а Христа  здесь и нету… Был, да весь вышел!.. Но мы его вернём! Театр его вернёт! Это же всё-таки такая кафедра, с которой… ну, и так далее…

КАНТ. Ну, какая кафедра, молодой человек? Какое добро вы собираетесь с неё говорить? Будете ставить пошленькие скетчи… «Шумит ночной Марсель»… или там «Раз пошли на дело я и Рабинович»… Я же знаю вас…

АРМАНОВ (горячо). Нет, профессор! Нет! Я чувства добрые стану лирой пробуждать! Знаете, сколько есть пьесок возвышенных? «Любовь до гроба», например… или «Молчи, грусть, молчи!» или даже «Когда мне было десять лет»… сколько души, сколько живых очищяющих страданий!

КАНТ. Романтика папиросных реклам! Неважный у вас вкус, милостивый государь!

АРМАНОВ. Нет… нет! Вы не правы, профессор! Я сам рыдаю всегда, когда слушаю эти интермедии… (Напевает.) Когда мне было десять л-е-е-ет…

 

Освещение меняется.

Звучит песня «Когда мне было десять лет».

На импровизированной сцене соловецкого театра исполняется драматическая сценка на сюжет песни. В главной роли —  маленький и щуплый Цзе Фентай.

 

ЦЗЕ ФЕНТАЙ.

Когда мне было десять лет

Я со шпаной тогда связался

И научился воровать

И каждый день я напивался.

Когда мне было двадцать лет,

Я жил в кругу друзей любимых,

И воровал не хуже всех

И добывал добычу с ними.

   

На соседних нарах, в сумерках едва освещённого пространства слышны звуки раздражённой возни и досадливые междометия.

 

БЕЗБЕДНЫЙ (кричит). Да заткнётесь вы уже наконец или как? Что же это такое, товарищи! Какого хрена надо орать?

КОРСАКОВ. Ты сам заткнись давай! Прямо в ухо!

БЕЗБЕДНЫЙ.А я не вам! Вон, гляньте! Опять этот Кант!   

КОРСАКОВ. Так ты ж сам! Какого ты его сюда? Кто тебя просил? Дёргали тебя за язык? Спал бы себе спокойно…

БЕЗБЕДНЫЙ. Я ж не знал… откуда мне было знать?

КОРСАКОВ. Ну, вот сам и виноват. Нахрена ты его сюда законапатил?

ШАПИРО. А это он, что ли, законопатил?

БАЗАРКУЛОВ. Кош келиндзер, гражданин Кант! Кандай сыз?

ДРУЦКОЙ. Тут чертовщина, панове… я давно за ним наблюдаю… это не Кант…

БАЗАРКУЛОВ. Что такое кант? По-нашему — это сахар…

ДРУЦКОЙ. Это самозванец. Кант умер в прошлом веке. Я его могилу видел в Кёнигсберге.

ШАПИРО. Я знаю. Я читал Канта. Когда меня из иешивы выгнали. Про небо… да! про звёздное небо и ещё там про закон… про нравственный закон, да! что-то в этом роде…

ЦЗИ ФЕНТАЙ. Кто эта маленькая человек?

ДРУЦКОЙ. Кант, философ. Только это не Кант.

КОРСАКОВ. Он самый! Именно это — знаменитый философ Иммануил Кант. Знаете, кто его сюда оприходовал?

ДРУЦКОЙ. Ну, кто?

КОРСАКОВ. Наш знаменитый поэт Демьян Безбедный!

ДРУЦКОЙ. Ни-че-го не понимаю!

КОРСАКОВ. Очень просто! Я ему заказал либретто для своей атеистической оперы, а он мне целое жизнеописание состряпал. Жизнеописание Иисуса Христа. И вот сидим мы с ним на Собачьей Площадке…

ШАПИРО. С собаками гуляли? Шпацирен тудой-сюдой?

КОРСАКОВ. С какими собаками? Площадь такая в Москве. В районе Арбата… маленькая такая площадь… площадка… скверик там, фонтан… старинная стела с львиными мордами… пушкинское, между прочим, место… А у нашего поэта, к слову, настоящая фамилия есть…

ДРУЦКОЙ. А Пушкин — разве не настоящая?

КОРСАКОВ. Да я про Демьяна нашего Безбедного… Демьян Безбедный — это ж псевдоним! Пронырин фамилия нашего Демьяна… Вот уж чёрт шельму метит… такой проныра… вот и беда через его пронырливость! Держал бы язык свой за зубами, и всё было бы нормально! Так нет! Он же у нас самый умный!

ДРУЦКОЙ. Да что было-то? Вы уж говорите!

КОРСАКОВ. Сверхъестественное было! Не поддающееся осмыслению! Перемещение душ! Воскрешение тел! Фантасмагория, ей-богу!

ШАПИРО (радостно). Ой-ой! Щас ро́ман тискать будем!

КОРСАКОВ. Вот, значит, сидим мы с ним на Собачьей площадке… и я ему, значит, говорю…

Затемнение.

 

Картина вторая.

 

Корсаков и Безбедный сидят на лавочке в небольшом скверике. Неподалёку виден фонтан с шестигранной колонной, увенчанной большой вазой. На фронтальной грани колонны — горельеф львиной морды.

 

КОРСАКОВ. Нет, Демьян, это не годится! Можешь на меня обижаться, но это никуда не годится! Прекрасные стихи, чувственные рифмы, красочные образы, но… он слишком живой! Понимаешь, он у тебя слишком живой… придётся переделать… Ты же сам знаешь, что Иисуса не было! Ведь это выдумка, миф… это всё мрачные церковные сказки, опиум для народа! Либретто надо переделать так, чтобы каждому советскому человеку было ясно: история Христа — сказка, и в действительности такого человека никогда не было на свете...

 

Гремит дальний гром.

 

БЕЗБЕДНЫЙ. Помилуйте, маэстро, а как же четыре Евангелия?

КОРСАКОВ. Сказки, написанные много позднее… в 1830-х годах немецкие учёные пришли к мнению, что Новый Завет был создан в третьем веке. Более того, поведаю тебе, мой юный друг, то, чего ты и вовсе не слыхал. Был такой Иосиф Флавий, историк иудейский, так у него ни слова о Христе… у Тацита ни слова о Христе… у Плиния…

БЕЗБЕДНЫЙ. Не может быть! Как же так? Не верю! Меня бабка в церковь водила…

КОРСАКОВ. Стыдно, молодой человек! Ты же комсомолец!

 

Снова слышны раскаты дальнего грома.

 

БЕЗБЕДНЫЙ. А я…

 

В этот момент с колосников падает Князь. Сверкает молния, и вновь слышен очередной удар грома.

 

КНЯЗЬ (с акцентом). Простите, товарищи! Я тут проходил мимо и случайно услышал вашу беседу. Позвольте уточнить, раз уж так сошлось… Я очень уважаю солидную учёность римского композитора Корсакова, но позвольте, маэстро, вам заметить, что Иисус существовал, и я тому свидетель.

КОРСАКОВ. А вы, наверное, Понтий Пилат? Или, может быть, первосвященник Каиафа?

КНЯЗЬ. Зря вы иронизируете, маэстро. Ведь это тоже — реальные исторические лица. И тому ещё будут подтверждения в археологии. В 1961 году археологи найдут каменную плиту с именем Пилата, а спустя ещё тридцать лет раскопают оссуарий с костями Каиафы…

КОРСАКОВ (Безбедному). Слушай, Демьян, где у нас тут ближайшая психушка?

КНЯЗЬ. Зачем это? Ведь  у вас и так вся страна с семнадцатого года — психушка.

БЕЗБЕДНЫЙ. А вы кто вообще?

 КНЯЗЬ. Я — никто. Вообще. И звать меня никак. Но зато я знаю многое из того, что вы не знаете. (Корсакову.) Вот вы говорите, маэстро, что не было Христа. Археологические доказательства я вам уже привёл. Есть ещё исторические. Иосиф Флавий вопреки вашему мнению писал о Христе.  Тацит писал. Светоний писал. Плиний Младший. Два императора писали — Траян, Адриан. В языческих источниках множество упоминаний… А известно ли вам, уважаемый мой блестящий дилетант, что по оценкам учёных середины двадцатого века Новый Завет написан в начале пятидесятых годов нашей эры?

КОРСАКОВ. Что вы такое говорите? Ведь  сейчас двадцать третий год!

КНЯЗЬ. Ну и что? Я прозреваю и прошлое, и будущее.

КОРСАКОВ (Безбедному). Он может быть буйным. Опасайтесь его. Надо вызвать психкоманду и автоматчиков на мотоциклетах.

КНЯЗЬ. Ну, вот видите, маэстро, вы тоже прозреваете будущее! Лет через десять вас опишет писатель Булгаков!

БЕЗБЕДНЫЙ. Который в «Гудке»? Так он и не писатель вовсе! Жалкий фельетонист! Знаю его. Никчёмный человечишка! Мелкий писака!

КНЯЗЬ. А вы, Демьян Николаевич, поостереглись бы… и нехорошо вам жить по двойным-то стандартам… То вы в Христа веруете и вспоминаете, как вас бабушка к заутрене водила, то вдруг вы комсомолец и клепаете антирелигиозные стишки…

БЕЗБЕДНЫЙ. А откуда вы знаете, как меня зовут?

КНЯЗЬ. Кто ж вас не знает? Вот, изволите ли видеть? (Достаёт из кармана и разворачивает газету.Читает.)

Точное суждение о Новом Завете:

Иисуса Христа никогда не было на свете.

Так что некому было умирать и воскресать,

Не о ком было Евангелия писать.

 

Вашего сочинения стишата? Как всё-таки непоследовательно, молодой человек!

БЕЗБЕДНЫЙ (внезапно догадавшись). А-а! Так вы из органов? Имеете претензии ко мне лично?

КНЯЗЬ. Вовсе нет. Претензии к вам будут иметь весьма скоро совсем другие люди. Вас, Демьян Николаевич, обвинят в религиозной пропаганде… да и засадят, пожалуй!

БЕЗБЕДНЫЙ. Меня? Да ведь я наоборот…

КНЯЗЬ. Ну, и что? Всё равно обвинят… И всё равно засадят. Все знают, что вы в детстве в церковь ходили…

БЕЗБЕДНЫЙ. Так это до революции было! А потом я перековался!

КНЯЗЬ. Как же вы перековались, ежели осуждали немецкого философа Иммануила Канта! Когда он разрушил пять доказательств бытия Божия!

КОРСАКОВ. А я считаю — правильно разрушил!

КНЯЗЬ. Ну, вы-то, маэстро, для моего понимания — ясный день. Вы у меня давно подколоты, подшиты и скреплены печатями… да вот хоть… чего далеко ходить, цитирую:  «ни одно из этих доказательств ничего не стоит, и человечество давно сдало их в архив. В области разума никакого доказательства существования бога быть не может». Ваши слова?

КОРСАКОВ (в замешательстве). А откуда вы… (Подозрительно смотрит на Демьяна.)

БЕЗБЕДНЫЙ. Не-е-ет, маэстро!

КОРСАКОВ. Не ожидал, Демьян! Ведь ты у меня с руки кормился!

БЕЗБЕДНЫЙ. Это не я, ей-богу, не я!

КНЯЗЬ. Не он, не он, подтверждаю. Впрочем, на вас и других свидетельств хватает. Вот, смотрите (Достаёт бумажку, читает.): «Будучи в Риме под предлогом сбора музыкального материала для оперы об освободительном движении Гарибальди, римский композитор Николай Корсаков под именем Николо Корсикано вступил в сношения с представителями администрации премьер-министра Бенито Муссолини и был завербован в качестве осведомителя фашистской партии. Ради сбора разведданных и диверсий в музыкальной сфере заброшен в СССР. Является автором враждебной музыкальной доктрины «Сумбур вместо музыки»… Продолжать?

КОРСАКОВ. Это клевета, клевета…

БЕЗБЕДНЫЙ. Да маэстро в Италии даже никогда не был… вы что?

КНЯЗЬ. Как это не был? У меня записано!.. А вы, поэтический выкормыш врага, пойдёте теперь паровозиком… За своим патроном!

БЕЗБЕДНЫЙ (истерически). Нету у меня никаких патронов! Я давно уже разоружился перед партией! Я пролетарский поэт!

КНЯЗЬ. А всё равно пойдёте. Не будете в другой раз спорить со стариком Иммануилом!

БЕЗБЕДНЫЙ. Да, я писал антирелигиозные стишки! Ради прокорму. Арестуйте меня! Бог есть! И никакой Кант это не оспорит! Взять бы этого Канта, да в Соловки года на три!

КНЯЗЬ. Отчего же нет? Пусть будет по словам вашим. Да и вам с вашим композитором самое там место! Там и обсудите религиозно-философские вопросы. Ежели, конечно, живы будете…

 

Затемнение.

 

Картина третья.

 

Казённый кабинет. На заднике сцены  — строения Соловецкого Кремля. За письменным столом слегка подшофе сидит начальник концлагеря Александр Ногтев. Перед ним стоит Кант.

 

НОГТЕВ. Ну-с, гражданин заключённый, я хочу к вашим трём десяточку добавить. Вам всё равно, пожалуй, а мне — награда от начальства. Глядишь, орденок какой-нить поднесут. Или звание внеочередное.

КАНТ. За что, гражданин начальник? Я же ничего не сделал!

НОГТЕВ. Вот именно! Ничё не сделал. А надо было. Я тебе предлагал докладывать о настроениях в коллективе? Предлагал. А ты, наверное, хочешь в Аввакумову щель… или на Секирку. Посидишь в карцере на морозе, так и будешь сотрудничать. Да тебе ваще мало дали. Чё это за срок такой? Три года всего. Ты у меня за три года не перевоспитаешься. Ты враг коварный, матёрый. Скока ты религию пропагандировал! Скока ты мракобесие своё тут сеял!

КАНТ. Помилуйте, гражданин начальник! Где же я сеял? Совершенно напротив! Я писал, что человек — мерило всего, а Бог — это лишь подспорье в установлении моральных критериев. И потом: почему я не могу рассуждать? Мне ещё Фридрих Второй говорил: рассуждайте о чём угодно, только повинуйтесь. Я и повинуюсь. Я нигде и ни в чём не противоречу государству. Но ведь вы требуете иного. Слова вроде те же, а смысл совсем другой: повинуйтесь, не рассуждая. Но я не могу не рассуждать, я философ.

НОГТЕВ. Ты поговори у меня… Вредные у тебя разговоры… говорят, ты и книжки какие-то написал. А знаешь ли ты, профессор, что твои книжки молодёжь читает? И получается у нас воспитание подрастающего поколения в духе буржуазных идеалистических теорий… что ты пишешь… мне давали читать… вот, к примеру… (Перебирает бумаги на столе.)  чрезвычайно оригинальные у тебя, брат, суждения в области физической географии и, к примеру, антропологии. Похвален, конечно, твой скепсис относительно сообщений древних историков… вот… что это они, совсем с ума сошли: пишут о существования одноглазых и одноногих народов, но ты их, брат, превзошёл… как можно было утверждать, будто бы в Оренбургских степях водятся люди с обезьяньими хвостами?

КАНТ. Так это, гражданин начальник, гипотеза научная. Нужно было ехать проверять, а я ж Кёнигсберг не любил покидать… вы не поверите! Я когда-то работал помощником библиотекаря и оклад у меня был 62 талера в год. Это копейки, я почти нищий был.

НОГТЕВ. Надо было на завод идти. У нас пролетариат знаешь, как зашибает!

КАНТ. Так это когда было! Тогда и пролетариат ещё не народился!

НОГТЕВ. Ну, это ты, брат, шалишь! Пролетариат всегда был. А вот ты в буржуи подался. Поэтому мы теперь тебя р-р-раз! и к ногтю!

КАНТ. Вот я и не захотел из города. А ведь мне предложили вакансию с окладом в 600 талеров. Правда, для этого нужно было ехать в Галле. А Галле — это очень далеко. Пришлось отказаться. Но это не всё. Через месяц снова пригласили, и как вы думаете? На сей раз денег сулили 800 талеров, да вдобавок обещали титул придворного советника.

НОГТЕВ. Сволочь буржуйская. Он ещё кобенился! Всё придворное, всё самодержавное мы калёным железом… калёным железом…

КАНТ. А я снова отказался. Невмоготу мне было бы без родного Кёнигсберга. Конечно, Восточная Пруссия — это не Саксония, скучновато у нас. То ли дело — Веймар! Там Гёте, Шиллер! А в Йене, например, романтики! Интересно было бы мне с ними! Но разве я расстанусь со своей Принцессинштрассе, разве расстанусь с Королевским дворцом, с собором?

НОГТЕВ. Мракобесие, одно только мракобесие! Дворец, собор! Вот и сидел бы там, в своём Калининграде!

КАНТ. В чём сидел? В каком Кали…

НОГТЕВ (взбесившись вдруг). Молчать! Надо было сидеть, не рыпаться! А ты что?

КАНТ. Что?

НОГТЕВ. А ты, сволочь, сообщал студиозам, что в Сибири народ пьёт горькую из бочек, и что табак сибиряки не только курят, но и жрут! Зачем ты смущал этим враньем молодёжь? Зачем ты придумал, будто бы мы офицерьё золотопогонное из пулемётов по оврагам косили? Ложь! Мерзкая ложь! Мы их вешали да на баржах топили! А ещё ты писал, что в киевских монастырях есть покойники, которых выдают за великомучеников…

КАНТ. Да, писал, признаю́. А разве нет?

НОГТЕВ (продолжая бесноваться). Я тебе сделаю! Я тебе устрою! Приживал! Эксплуататор! Сорок лет измывался над народом! Мне всё доложили. Ты нещадно эксплуатировал своего слугу Лампе, который служил тебе верой и правдой!

КАНТ. Кого я эксплуатировал? Я всю жизнь служил в университете и до сорока семи лет был за штатом. Знаете, что такое быть за штатом? Не получать жалованья, вот что это значит! Я был никем, а вы утверждаете, что я должен сейчас стать всем! «Кто был никем, тот станет всем!» Я слышал, меня не собьёте. А Лампе ваш — пьяница и вор. Полжизни прожил со мной… обворовывал меня… одна досада от него… А какой он был тупой! Тридцать лет носил с почты газету, так название не мог запомнить! Говорю ему: «Гартунгская газета»! Повтори! — «Гамбургская газета»! Нет, говорю, — «Гартунгская»! Повтори! — Что вы думаете? — «Гартманская» говорит! Гнать его надо было в шею! А я ещё с ним цацкался… Привык потому что…

НОГТЕВ. Вот ты и привык его эксплуатировать!

КАНТ. Нет! Он вначале хорошо служил, и я его всегда очень отмечал. И вниманием, и жалованьем хорошим. Избаловал его. Вот он и охамел. Деньги требовал, ругался со мной. Кухарку бил.

НОГТЕВ. А ты его за это с работы погнал! Старого, больного человека, который тебе всю жизнь служил! Выжал его, как лимон, и на помойку! Вот так и свершаются революции! У-у, отродье буржуйское! Ну, ничего, недолго вам уже плясать… вычистим скоро вас к чёртовой матери!

КАНТ. Да за что? Мы же тоже — люди труда. Мы — люди умственного труда. Я согласен с тем, что человек должен трудиться. Ведь я всю жизнь искал свою идею. Это только с виду я как бы ничего не делал. Нет! Я работал! И я любил Кёнигсберг… я хотел приносить славу родному городу… Знаете, как непрост поиск истины? Ты идёшь в темноте невежества, как слепец, и наощупь ищешь опору… это трудно… и страшно… а некоторым, особо одарённым, приходится ещё и биться за свои убеждения… сначала ты их ищешь, мечешься, то одно тебе кажется правильным, то другое… ночами не спишь, размышляешь…

НОГТЕВ. Ой, бедный уработался… А попробуй-ка на заводе повкалывай! На шахте! На стройке!

КАНТ. А вот поиск истины, пожалуй, ещё и потруднее шахты будет. Был у меня такой ученик — Ханридер… не окончив курса, кинулся за лучшей долей в Россию. Получил офицерский чин, адьютантом у Суворова служил…

НОГТЕВ. Что ты говоришь… ну-ка, ну-ка…

КАНТ. … участвовал в турецкой кампании, сражался… А потом р-раз! и категорический императив! Не смог человек спокойно смотреть на нарушение законов империи. Он бы и сейчас не смог. Ведь вы нарушаете человеческие и божеские законы. Он бы сказал, и вы бы не смолчали в ответ. Только вместо вас говорили бы пистолеты. А он получил двадцать лет крепости. За слова… за одни только слова… Клеветал, якобы, на государство… Строга была императрица, а охранители самодержавных устоев — ещё и построже.

НОГТЕВ. Мало дали. Сгноить его надо было на пожизненном.

КАНТ. Вот-вот. Я и говорю. Но он бежал из крепости. Ко мне, в Кёнигсберг. И тут понял, что соответствовать категорическому императиву может, только занимаясь простым физическим трудом. Только!

НОГТЕВ. Вот это по-нашему! Стало быть, в пролетарии подался?

КАНТ. Да. Столяром решил стать. Но его, бывшего интеллигента, никто не хотел учить.

НОГТЕВ. Да и правильно! Какой из него столяр?

КАНТ. Ну, нашли ему учителя… тот ещё рвач… столько денег запросил… Я помог, читатели мои помогли… стал наш Ханридер столяром. Он тогда мне, между прочим, писал: нравственность, дескать, дорогой учитель, — не химера, вы это доказали… Видно, покой был в душе у человека… Он снова занимался философией, даже мемуары писал… Но через год  снова сломался…

НОГТЕВ. На чём же? Работать, небось, устал… ну, ясно же, интеллигент… Гнилое ваше племя, интеллигенция…

КАНТ. Нет, гражданин начальник! Он понял, что наёмный труд несовместим с категорическим императивом!

НОГТЕВ. Так это ясно! Товарищ Маркс ещё сказал: долой цепи пролетариата!

КАНТ. Вульгарно как-то товарищ Маркс трактовал. А кто это — товарищ Маркс?

НОГТЕВ. Ты поговори у меня! Не замай! Товарищ Маркс — наша икона.

КАНТ. А вы говорили — бога нет…

НОГТЕВ. Ты что, спорить со мной будешь? В карцер захотел?

КАНТ. Нет, нет! Я только закончу… и вот наш Ханридер говорит: несовместим, мол, категорический императив с наёмным трудом. Только самостоятельный труд, творческий и свободный. Тогда, дескать, это нравственно. И подал прошение о переводе в крестьянское сословие. До правительства дошёл. Получил землю в Западной Пруссии и успокоился наконец...

НОГТЕВ. Сволочь какая! Кулаком, стало быть, сделался! Землю он получил! Я бы из него дурь-то кулацкую повыбил!

КАНТ. Эх… (Сокрушённо машет рукой.)… ничего вы не поняли, гражданин начальник…

НОГТЕВ. Всё я понял… рожа твоя буржуйская… я тебя отучу агитировать тут… я тебе устрою… за всё, за всё… ведь ты — немецкий агент! Ты шпионил в пользу немецкого империализма, выведывал наши промышленные секреты и передавал, передавал всё нашим конкурентам! Ты противился переименованию Кёнигсберга в Калининград и передаче его в советское владение!

КАНТ. В Калининград? В советское владение? Так это же Пруссия! Какое советское владение?

НОГТЕВ. Погоди-погоди! Заберём! Как пить дать, заберём. И переименуем. Как бы ты ни противился! Помяни моё слово. И везде будет социализм. И в твоей Восточной Пруссии будет социализм. И во всём мире. Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем! Мировой пожар в крови! Господи, благослови! Хоть и вредный поэт был, а правильно сказал!

КАНТ. Что в ваших головах… как может Господь благословить на кровь? Одумайтесь, одумайтесь, пока не поздно!

НОГТЕВ (за кулисы). Эй, Рекемчук! Ну-ка, отведи в карцер господина философа!

 

Затемнение.

 

Картина четвёртая.

 

Монастырская трапезная. В глубине её едва просматриваются трёхэтажные нары. Перед нарами — импровизированная сцена соловецкого театра. На авансцене во фраке из дерюги стоит  Арманов.

 

АРМАНОВ (в зал). Товарищи! Дорогие товарищи!

ГОЛОС ИЗ ЗАЛА. Тамбовский волк тебе товарищ!

АРМАНОВ (кашлянув в кулак). Извиняюсь… Граждане! Уважаемые граждане! Уважаемая разгрузочная комиссия! Уважаемый гражданин начальник, член коллегии ОГПУ Глеб Иванович Бокий! Уважаемый гражданин начальник Соловецкого лагеря особого назначения Александр Петрович Ногтев! Уважаемые граждане социально близкие и социально далёкие! Граждане политические, граждане урки и прочая шпана! Разрешите представить вашему вниманию новый спектакль Соловецкого театра драмы и комедии под управлением вашего покорного слуги — великого главного режиссёра, чуткого художественного руководителя и предприимчивого директора Сергея Арманова!

 

Аплодисменты.

 

Сегодня мы покажем вам драматический дивертисмент под названием  «Иммануил Кант, повеса и жуир».

 

Уходит.

 

На сцене высвечивается большой, грубо сколоченный деревянный стол, за которым сидят все действующие лица. Все они в костюмах из дерюги и в нарочитом, гротескно наложенном гриме. На голове у Ногтева — преувеличенных размеров красноармейская фуражка.

Недалеко от стола расположен небольшой батут, с колосников свисают гимнастические кольца, цирковые трапеции, платформы и перекладины.

 

КАНТ.  … продолжим, господа! Хочу заметить ради справедливости, что многоуважаемый Князь был неточен, когда уверял, что будто бы он двести пятьдесят лет тому назад говорил мне за завтраком следующее: "Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут".

НОГТЕВ (указывая пальцем на Канта). Враг! Матёрый враг! Умного из себя строит. А на деле — ничё не понятно. Пробовал я читать твои книги. Ваще не понятно. «Критика чистого разума»! И здесь отличился! Чистенькое любим? А ты грязненькое покритикуй! «Критика грязного разума»! Как? Ваши буржуйские мозги не понимают грязного работягу! Его засорённые поповскими сказками мозги! Его испачканные машинным маслом руки! 

КАНТ. Гражданин начальник! Давайте не будем уходить от темы. Князь, вы признаёте, что дело было за обедом?

КНЯЗЬ. А, да… запамятовал… аберрация памяти, так сказать, извините меня за мой французский… Наверное, это было за обедом… Впрочем, мне и простительно, вы же знаете мой возраст… Забыл, старость не радость. Вот как вы думаете, что лучше вообще: склероз или маразм?

ДРУЦКОЙ. Эразм?

ШАПИРО. Миазм?

БЕЗБЕДНЫЙ. Сарказм!

КНЯЗЬ. Нет! Склероз лучше. Потому что с ним ты не помнишь о маразме!

КАНТ. Да, это было за обедом. Во-первых, все знают, что завтракаю я исключительно в одиночестве. Вот обед — другое дело, за обедом я люблю подискутировать с умными сотрапезниками. Что же касается внятности моих книг, то действительно, они многим не ясны. Вслед за Гегелем я могу сказать: только один меня понял. Да и тот меня не понимал.

КНЯЗЬ. Зато насчёт того, что потешаться будут…

КАНТ. О, да, здесь вы угадали! И я готов подтвердить ваши слова!

 

Кант вскакивает на стол и принимается жонглировать взятыми из фруктовой вазы яблоками, потом чашками и столовыми предметами. Звучит весёлая музыка. Гости аплодируют.

 

КАНТ. Надо мной всегда потешались. И над моим обликом, и над моей пунктуальностью, и над моим отношением к женщинам. Я подтверждаю, что жители Кёнигсберга сверяли по мне часы.

ДРУЦКОЙ. Лукавый профессор! Ведь так было не всегда…

КАНТ. Да! Признаю́, достопочтимый пан!  В молодости я не отличался пунктуальностью. Научил меня точности  мой добрый друг Иосиф Грин. Это было очень смешно. Однажды мы решили прогуляться к загородной роще. Встречу назначили на восемь утра следующего дня. Без четверти восемь Грин собрался. Без пяти, надев шляпу, спустился вниз. Когда на городской башне ударили часы, он сел в коляску и отправился, не дождавшись меня. Вскоре я встретил его на мосту через Преголю, бежал за коляской, звал по имени, но он, не обратив внимания на мой зов, демонстративно проехал мимо. И мне пришлось догонять его…  вот так!

 

Пробегает по сцене, затем прыгает на батут и принимается выделывать кульбиты. Звучит весёлая музыка. Гости аплодируют.

 

НОГТЕВ. Враг! Подвёл доброго друга, занятого человека! Это же саботаж, диверсия! За всё ответишь!

БАЗАРКУЛОВ. Эх, я бы его на своём скакуне… (Делает взмах рукой, словно у него в кулаке рукоять камчи.) враз бы догнал…

КАНТ (возвращаясь на своё место). А с женщинами всё было наоборот… это они за мной гонялись… (Берёт бутылку, наливает гостям.) Господа, выпьем за воздушные и легковерные создания, которые делают нашу жизнь сладкой, но невыносимой!

КОРСАКОВ. О, эти эльфийские ножки, пухлые ручки и соблазнительные грудки! Я ещё в Италии сочинил про них чудесный романс: «Люблю вас, сладенькие ручки…»

ШАПИРО. Воруют ими ловко сучки…

ДРУЦКОЙ. Фи, Шапиро… вы не гусар…

ЦЗИ ФЕНТАЙ. Хо́дя, хо́дя! Русский баба это не ручки… русский баба — это во! (Выпучив глаза, показывает руками объём.)

НОГТЕВ. Молчать, Зефентай! Вы все враги! Вы пренебрежительно относитесь к социалистической женщине! Вы отрицаете её полезность! Какие ещё ручки-дрючки? Вы мне тут философию свою не суйте! Женщина при коммунизме будет применяться только в качестве работницы на торфоразработках или как резервуар для воспроизводства новых бойцов коммунистического фронта.

КАНТ. Какие всё-таки примитивные представления о мире! Как можно женщину опустить до уровня резервуара? У меня такие приятные воспоминания о женщинах! Правда, с женитьбой у меня не вышло… в молодости я хотел жениться, да не на что было содержать жену… вы знаете, что университет не платил мне жалованья? Я был магистром, потом ординарным профессором… денег вообще не получал… только после пятидесяти стал понемногу получать… вот в возрасте я  мог себе позволить... а мне тогда уж и не надо было…

БАЗАРКУЛОВ. Зачем ждал, зачем страдал? Украл бы себе бабу! Знаешь, как мы? Скакал, схватил, бросил к лошадь и домой, на юрта! Накинул платок, и она твой! Что хочешь делай!

НОГТЕВ. И ты туда же! Басмаческая рожа!

БЕЗБЕДНЫЙ. Я про женщин тоже чудесные стишки сочинил: «Пришла она, заря социализма…»

ШАПИРО. И вдула нашему Демьяну клизму!

ДРУЦКОЙ. Фи, Шапиро!

БЕЗБЕДНЫЙ. Наш Изя — король Дерибасовской, ему недоступны тонкие миры…

ШАПИРО. Отчего же? Я любил синематограф, театр… Вот вы скучаете, для примера, за театром?

БЕЗБЕДНЫЙ. Скучаю. Но не за театром, а на нарах…

ШАПИРО. Да и не было у нас там зари социализма… одни марухи тёртые…

НОГТЕВ. Ах ты, сволочь уголовная! Это что — антисоветская пропаганда? Как это не было зари? Хочешь пятьдесят восьмую?  

КАНТ. А вы знаете, господа, ведь и я был влюблён… Призна́юсь честно, я был повеса и жуир… Конечно, я не шёл в сравнение с королевскими гренадёрами, ведь я неказист и мал ростом, но… я всегда был чертовски обаятелен и галантен… дамы от меня были без ума, а одна Мария Шарлотта так и вовсе писала мне интимности! Претендую, дескать на ваше общество тогда-то и тогда-то и шлю, дескать, вам воздушный поцелуй… И помните, мол, — часы мои будут взведены…

ДРУЦКОЙ. Какой изысканный намёк!

КОРСАКОВ. Я напишу об этом героическую балладу, воспевающую любовь при социализме. Женщины и девушки должны заводить свои часы по первому требованию мужчин-пролетариев.

ШАПИРО. А также медвежатников и щипачей.

ДРУЦКОЙ. Вам бы, Шапиро, только щипать! А дама создана для поклонения и любования.

ШАПИРО. Я смеюсь с вас! Я же не сказал — щу́пать. Я сказал — щипа́ть.

ЦЗИ ФЕНТАЙ. А моя хотел щу́пать. Хо́дя, хо́дя!

БАЗАРКУЛОВ. А мы и не щупаем никогда. Зачем нам?

КАНТ. Господа, вы всё не так поняли. Игривость фразы просвещённой дамы отсылает начитанного современника к Тристраму Шенди, отец которого с пунктуальностью маньяка заводил каждое воскресенье большие напольные часы, после чего неизменно приступал к исполнению супружеского долга. Миссис Шенди, словно бы иллюстрируя своим поведением учение Локка, при звуке  часового завода была уже готова к церемонным любовным баталиям. Я бы вспомнил тут к месту и пресловутую собаку Павлова… Так появился на свет Тристрам Шенди, джентльмен.

НОГТЕВ. Вы что это? Вы как это? Опять вы мне здесь свои буржуазные кошки-мышки… Какой ещё джентльмен? Вы были связаны с английскими шпионами?

КАНТ. Я был влюблён! И хотя моя любовь не имела отношения к плотскому влечению, — я летал!

 

Выскакивает из-за стола, принимается летать на трапециях, перекладинах, кольцах. Звучит весёлая музыка. Гости аплодируют.

 

ШАПИРО (восхищённо). Во даёт!

ЦЗИ ФЕНТАЙ. Хо́дя, хо́дя!

БАЗАРКУЛОВ. Йоу!

ДРУЦКОЙ. Какой великий дух!

КОРСАКОВ. Песня!

БЕЗБЕДНЫЙ. Поэма!

НОГТЕВ. Отставить! Прекратить! Кто позволил? Кто разрешил тут летать?

 

Кант, спрыгнув с трапеции, надевает рыжий парик.

 

Ты кто? Ты что? По какому праву? Засеку! Сгною!

КАНТ. А-а-а! (Плачет, падает на колени, сложив молитвенно маленькие ладошки.) Простите, пожалуйста, гражданин начальник! (Кривляясь, бьётся головой о пол.) Я больше не буду… я больше никогда не буду! Можно я повешусь, чтобы искупить свои грехи?.. Или даже застрелюсь… Или даже расчленю себя… живьём!

НОГТЕВ. Ты что себе позволяешь? Я тебе такое сделаю! На Секирку пойдёшь! В Аввакумову щель законопачу! Кирпичами будешь у меня испражняться!

КАНТ. Да? Попробуй! Сделай что-нибудь со мной! Что ты можешь сделать? Что вообще со мной можно сделать? Только убить. И то нельзя. Потому что я и так уже мёртвый. Убей! Это меня не изменит. Я свободный человек, могу летать где хочу, как хочу, с кем хочу! И никто мне не запретит!

НОГТЕВ. Ах ты, блоха немецкая! Это что? Бунт?

КАНТ. Бунт! Антре! (Достаёт из штанов огромную колбасу, строчит из неё в сторону Ногтева как из пулемёта. Кидает яблоки, как гранаты. Грохот пулемётной очереди, взрывы, звон бьющегося стекла.) Я свободен и буду сражаться за свою свободу! И никакие коменданты не могут мной руководить! Человек есть цель сама по себе! Никогда, никем не может он использоваться как средство! Даже Господом Богом! У человека есть достоинство! Я не могу быть холопом другого человека! Я не могу быть холопом системы! Я не буду холопом государства! Никто не имеет монопольного права на мою душу! Мне не нужны благодеяния! Железной рукой загоним человечество к счастью? Это ваша, гражданин начальник, благородная цель? Это ваше философское кредо? А не пошли бы вы на…! Или даже  в… А хотите сначала туда, а потом — туда? Железной рукой!

ШАПИРО. Вот-вот! (Ногтеву.) Схавай свои валенки! Это тебе не франзоли крошить!

КАНТ. Не делайте долгов! Не пресмыкайтесь! Не льстите! Не становитесь нахлебниками и приживалами. Берегите достоинство! Берегите свободу!

ДРУЦКОЙ. У нас нет свободы, профессор! Мы в концлагере.

КАНТ. У нас есть свобода! Есть! Но кроме свободы у нас есть ещё и долг! Наш долг — сражаться за свои души!

НОГТЕВ. Ну, всё! Надоело! (Вынимает из штанов гигантский гротескный пистолет.) Что же ты, гадёныш, против советской власти, значит? Контра недобитая! Я таких, как ты на Гражданской… (Поднимает пистолет.)  Гнида! Я таких, как ты, на фарватере Северной Двины под лёд пускал… я вашего брата в Самаре вешал, а на Туркестанском фронте из пулемёта поливал…

БАЗАРКУЛОВ. А-а-а! Вот откуда мне твой рожа-то знаком! Вот кто аил в Гульче спалил!

НОГТЕВ. Не замай! (Стреляет в Канта.)

КАНТ (отпрыгнув). Мимо! (Отбегая в сторону, прячется за гостями. Гости взволнованно вскакивают. Ногтев, преследуя Канта, снова поднимает пистолет. Все бросаются врассыпную.)

НОГТЕВ. Стоять! (Стреляет.)

КАНТ (снова ловко отпрыгнув). Мимо! (Неожиданно выбежав вперёд, падает перед Ногтевым на колени.) Дяденька, не убивай! Пожалей сироту! Папи нет, мами нет! Никто не любит! (Плачет струйками воды.) У меня кушать нету!

НОГТЕВ (наводя пистолет). Сирота говоришь?

КАНТ. Да! Мой папа — Дзержинский! (Пытается убежать, но Ногтев ещё раз стреляет  вслед и попадает ему в ягодицу. Кант падает, из штанов его идёт дым).

НОГТЕВ. При попытке к бегству! Премию дадут! И путёвку в Абхазию!

 

Звучит весёлая грузинская музыка, Ногтев танцует что-то вроде лезгинки, кружась возле поверженного Канта.

Затемнение.

 

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.

 

Картина первая.

 

Декорация первой картины. Барачные нары, на которых лежат заключённые. Центральные места заняты Кантом и Армановым. На краю сцены — грубый деревянный стол.

 

АРМАНОВ. Слушайте, профессор, нам за это знаете, как выпишут? Я же вас просил: никакой самодеятельности, никакого импровиза!

КАНТ. Ничего нам не выпишут. Даже товарищу Бокию понравилось. Благодарность объявят. Как я фокусы показывал…

АРМАНОВ. Так вы и по Ногтеву проехались! Нужно было с ним спорить?

КАНТ. Конечно, нужно! Ведь он на наши души претендует. Ничего не будет. Усиленный паёк дадут.  Вот увидите.

АРМАНОВ. А я фаталист. На общие загремим. И театр закроют. Мне моя интуиция говорит. Я, профессор, немного знаком с вашей философией. Но я верю в одушевлённость природы. Вокруг нас всё живое, только предметы и сущности обладают разной степенью реальности. Ведь душа не может быть равна телу, поэтому она — лишь порождение воображения. А любой предмет — только божественная машина, как бы механизм, которому назначена та или иная необходимость. Отсюда следует, что свободной воли нет, бытиё развивается по законам рока или строгой необходимости.

КАНТ. Воля ваша, сударь, но вы делаете слишком  радикальные выводы. Философия — это лишь поправка к здравому смыслу. К тому же логика ваших рассуждений какая-то, простите, нелогичная…

АРМАНОВ. Как же нелогичная?

КАНТ. Очень просто. Фатализм или, по-вашему, игра рока делают свободного человека безвольной марионеткой. Вы подчиняетесь злой воле Ногтева, который ведёт себя как Господь Бог: он может миловать и карать, может убивать и возрождать к жизни, и не ведает при этом никаких сомнений. А мы, его рабы, фатально подчиняемся. Потому что вы утверждаете: свободы воли нет, свободы выбора нет. Если мы марионетки, то, по-вашему, у нас нет моральной обязанности.

АРМАНОВ. Не совсем так. Всё-таки я в условиях концлагеря создал театр, а это есть акт свободной воли.

КАНТ. Правильно! Мы свободны! Ногтев может распоряжаться только нашими телами. Но не нашими душами. Вспомните сектантов!

АРМАНОВ. Каких сектантов?

КАНТ. Ну, которых недавно привезли. Кто они — сектанты, староверы? Неважно. Помните, Ногтев поставил их «на комарика»? За отказ от работы… Раздел и поставил голыми под тучи комаров… Со связанными руками. Кто-нибудь из них просил пощады? Нет. Умолял простить? Нет. Даже когда они все распухли от укусов. Никто не кричал, не проклинал мучителей. Даже подростки. Даже дети. Только молились потихоньку. Сделал что-нибудь с ними Ногтев? Ничего не сделал. Вот вам и свобода воли. И мы будем так же.

АРМАНОВ. Профессор, это только добавит нам несчастий.

КАНТ. Отнюдь. Напротив. Мы будем по-настоящему счастливы. Ведь счастье — это всё-таки идеал не разума, а воображения. Стоит вообразить нам, что мы свободны, и мы свободны. Стоит вообразить, что мы счастливы, и мы счастливы!

АРМАНОВ. Однако согласитесь, профессор, с тем, что вы не сами идёте по жизни.

КАНТ. Как же не сам?

АРМАНОВ. Конечно, не сами. Судьба ведёт вас.

КАНТ. Ну, это вряд ли… Человек сам выбирает свой путь и сам следует ему. Я не добивался славы и денег… просто работал, и слава вместе с деньгами вскоре пришли. Я купил дом на Принцессинштрассе, в самом центре Кёнигсберга… может быть, слышали? неподалёку от королевского замка… чудесный дом, с садом, с цветами… правда, мальчишки кидали из-за забора камни… но ведь и здесь у меня был выбор: я просто перестал выходить в сад… А ещё мне пришлось сражаться с заключёнными соседней тюрьмы: они донимали меня пением псалмов… как можно сосредоточиться на работе, когда под носом гремят церковные песни?  Так я добился того, чтобы они пели по крайней мере при закрытых окнах. И это тоже было моим выбором.

АРМАНОВ. А почему в таком случае судьба, о которой вы такого невысокого мнения, не дала мне шанса стать великим артистом? Почему имя моё не гремело в России? И почему при Советской власти я стал только руководителем лагерного театра?

КАНТ. Помилуйте, мой друг! Это ваш выбор. Можете возражать, да только вы хотели именно провинциальной славы да и получили её. А потом чёрт потянул вас за язык, и вы сказали что-то в сторону Советов.

АРМАНОВ. Но я не хотел в концлагерь! У меня всегда были только добрые намерения.

КАНТ. … которыми, как известно, устлана дорога в ад. Чтобы различать добро и зло, нужна ваша пресловутая интуиция… что же вы не воспользовались ею? Моя жизнь была подчинена строгому регламенту, поэтому я прожил восемьдесят лет. Я вставал в пять утра, пил чай, выкуривал трубку, в семь начинал читать лекции. Без четверти час у меня собирались приглашённые на обед гости. Вы, как актёр, хороши были бы, я думаю, в роли моего Лампе, который входил в кабинет и говорил дежурную фразу — кушать подано! Я никогда не обедал в одиночестве. Приятные сотрапезники, лёгкая беседа отвлекают и развлекают. А вы знаете, что гостей за столом должно быть не более числа муз? Но и не менее числа граций… Поэтому в моём хозяйстве всегда было только шесть столовых приборов…

АРМАНОВ. Это вы к тому, что мы свою баланду хлебаем в обществе сотен соучастников?

КАНТ. Это я к тому, что застольная беседа есть искусство, а на Соловках мы лишены этой маленькой привилегии. К тому же у меня всегда была трапеза, а здесь просто банальный приём пищи. И гости у меня за столом общались обычно три-четыре часа… за сколько минут мы здесь свою еду сметаем? Чувствуете разницу?

АРМАНОВ. Зато у вас, профессор, это была единственная трапеза за день, а в лагере нас кормят трижды.

КАНТ. Если бы ещё я мог назвать едой баланду из голов трески!

АРМАНОВ. Что делать… я тоже едал когда-то устриц…

КАНТ. А после обеда я прогуливался своим обычным маршрутом до форта Фридрихсбург и кёнигсбергцы уважительно приветствовали меня. Моим любимым временем были вечерние часы… я читал газеты, журналы, записывал рождавшиеся мысли… и любовался церковной башней в Лёбенихте… при любой погоде её хорошо было видно в окне…

АРМАНОВ. Но как вы попали в Соловки, профессор? Ведь вы умерли давно…

КАНТ. Друг мой, человек проживает столько жизней, сколько пожелает. Вот вы говорите — судьба. А я сам делал свою жизнь, сам выбирал свои дороги и всегда опережал судьбу. Первая моя жизнь прошла в Кёнигсберге, вторая — мои книги, и в этой жизни я вечен… третья жизнь — на Соловках, и она коротка, ибо я выбираю в ней свободу ценой своего земного бытия… четвёртая моя жизнь — в городе Калининграде…

АРМАНОВ. Где это — Калининград?

КАНТ. Это такой советский, а потом российский город, бывший Кёнигсберг…

АРМАНОВ. Как же это может быть?

КАНТ. Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам…

АРМАНОВ. У меня такое впечатление, профессор, что мы с вами в сумасшедшем доме…

КАНТ. Ну, правильно… мы с вами в сумасшедшем доме… и он не только здесь, в этом бараке, в этом лагере… он везде… даже на других концах земли…

АРМАНОВ. А-а! Вот оно в чём дело! А как ваша настоящая фамилия? Вы из бывших? Дворянин? Домовладелец? (Внезапно догадавшись.) Вы генер-а-а-л… Точно. Как же я сразу не доехал? Я же вас на портретах всегда со шпагой видел!

КАНТ. Генерал, не генерал, а следующая моя жизнь будет в городе моего имени.

АРМАНОВ. Это в каком?

КАНТ. В Канте. Калининград скоро переименуют в Кант.

АРМАНОВ. А Базаркулов недавно говорил, что будто бы в Киргизии тоже есть посёлок Кант, который скоро тоже станет городом.

КАНТ. Не, это не в мою честь. Кант — это сахар по-киргизски.

АРМАНОВ. А вот говорят: окантовать, перекантоваться… это в вашу честь?

КАНТ. Это — в мою!

АРМАНОВ. Ну, а что? В сумасшедшем доме всякое бывает…

КАНТ. Ещё бы… Где вы видели, чтобы китайский безработный становился красноармейцем, а киргизский скотовод — страшным басмачом? Только в сумасшедшем доме  беззвестный матрос и палубная шестёрка мог стать всесильным комендантом Соловецкого концлагеря. Или возьмите меня: недавно я был признанным во всём мире философом, а сегодня я — уборщик барака… и это ещё хорошо, потому что я по слабосильности уборщик, — был бы покрепче, так вместе со всеми на лесоповале бы работал…

АРМАНОВ. А как попали сюда, профессор, так и не сказали. Ушли от ответа.

КАНТ. Вот! Это судьба, мой юный друг! И я выбрал её сам, зная, что за идеи можно пострадать. Вспомните Сократа! Он тоже выбрал свою дорогу сам… как истинный философ… И умер добровольно. Я попал на Соловки за то, что опроверг пять доказательств бытия Бога. Поделом мне, невеже! До поры до времени меня не трогали, может быть, забыли, а, может быть, Ногтева готовили к должности начальника… Но стоило только поэту Безбедному помянуть моё имя всуе… помните? — и вот я здесь! Я, весёлый циркач, беспечный повеса и любимец женщин, оказался на нарах вместе с лучшими людьми века, которые платят по счетам за свой язык и… отпетыми уголовниками…

АРМАНОВ. Вас надо освободить. Вы не виноваты. Вы опровергли пять доказательств бытия Божия, но дали шестое, собственное.  

КАНТ. Я не создавал шестого. Это мистификация Булгакова. Я спорил с Фомой Аквинским, признаю, но речь в этом споре шла только о смещении акцентов. Не более того. Я сказал, что мораль не в Боге, а в человеке, поэтому человек и есть Бог. Нравственность всегда была опорой человека. Только она возвышала его до высот Бога. Мы помним, что вначале было слово, и слово было у Бога. Но Гёте утверждает, что вначале было дело, деяние. Я вслед за ним уточняю: вначале было моральное деяние, и только на нём впоследствии держался мир. Что отличает нас от животных?

АРМАНОВ. Разум!

КАНТ. Нет, мой друг! У животных тоже есть разум или, во всяком случае, род рассудка, которым является инстинкт.

АРМАНОВ. Что же тогда?

КАНТ. Мораль! Человек без морали — это… даже не животное, нет… человек без морали — это насекомое… Сколько уже было и сколько ещё будет мелких князьков, царьков, цезарей, фюреров и великих кормчих, комендантов концлагерей, комиссаров госбезопасности, и все они — только насекомые, паразитирующие на человечестве.

АРМАНОВ. Но мораль ведёт человека к гибели.

КАНТ. Да, возможно. К физической гибели. Но не к гибели духа. И не к гибели Бога. Бог остаётся в человеке. Бог остаётся с человеком. Помните нашу баронессу?

АРМАНОВ. Да, конечно…

КАНТ. Знаете, почему она пошла в тифозный барак?

АРМАНОВ. Догадываюсь…

КАНТ. Она работала на хорошей работе, её не гоняли на торф и не посылали на рыбзавод. Она весь день находилась в тёплом бараке. Можно предположить, что ей, баронессе и фрейлине трёх императриц, было зазорно убирать грязь за блатными девками, но это не так: она добросовестно и с достоинством несла свою трудовую повинность. И могла бы на этой работе дожить, пожалуй, до освобождения.

АРМАНОВ. Но она пошла работать в тифозный барак и погибла там. Я понимаю, профессор, ваши аналогии. Я знаю, что баронесса была очень набожна. Она добровольно взяла этот крест…

КАНТ. А Ногтев всех нас хотел бы засунуть туда! Или спустить головой вниз с Секирки.

АРМАНОВ. Ногтев — страшный человек… впрочем, он и не человек вовсе. Знаете, профессор, я подозреваю, что это чёрт. Самый настоящий чёрт. Жизнь заключённого для него — тьфу, плевок! Он новых этапников расстреливал. Не слыхали? С каждого нового этапа берёт и расстреливает. Прямо на берегу. Напьётся пьяный и расстреливает. Без причины, просто по самодурству. Недавно ротмистра Звонникова расстрелял. За офицерскую выправку. Ненавидит офицеров.

КАНТ. И священников. Священников собственноручно тупыми ножницами стрижёт. Насильно. И бороды рвёт.

АРМАНОВ. Я же говорю — чёрт. Его надо опасаться.

КАНТ. Зачем? Разве он не умрёт?

 

Входит Ногтев в сопровождении охранника. В руках охранника — стопка личных дел заключённых, которые он, пройдя немного вперёд, кладёт на стол.

 

АРМАНОВ. Помяни чёрта к ночи…

НОГТЕВ. Полундра! Встать!

 

Заключённые нехотя, с трудом отходя ото сна, встают.

 

Я вам покажу театр! Вы что это удумали? Артисты, мать вашу! Кто разрешил?

АРМАНОВ. Так вы ж сами разрешили, гражданин начальник!  И гражданину начальнику, члену коллегии ОГПУ Глебу Ивановичу Бокию тоже понравилось!

НОГТЕВ. Ты чё мне тут исполняешь? Чё лепишь? В кубарь захотел? В море пойдёшь у меня якоря вымачивать!

КАНТ. Гражданин начальник, он не виноват. Это я виноват. Я больше не буду.

НОГТЕВ. Аваст! С банки сошёл! Я кому говорю? Не слышишь начальника? Я тебе устрою, философ драный! Ты чё, в сказке родился? В себя поверил?

КАНТ. Я всегда в себя верил, гражданин начальник… и сейчас верю…

НОГТЕВ. Молчать! Скот! Я тебя ещё возьму за ноздрю… Советская власть их тут кормит, поит, театр разрешает… А они… начальство полоскать? Парашу будешь языком вылизывать! Я вам сделаю театр!

АРМАНОВ. Сделайте, сделайте, гражданин начальник! Мы хотим ещё больше театра! Мы поставим пьесу «Ленин в октябре»…

НОГТЕВ. Что-о-о?

АРМАНОВ. «Ленин в ноябре»… в декабре,  январе, феврале, марте…

НОГТЕВ. Ты, чё с куста упал? Чё ты мне тут вкручиваешь? Гамлет! Пушкин, твою мать!

АРМАНОВ. Гамлета хотите? Я поставлю! Вот Кант может Гамлета сыграть! Прирождённый артист, даром что маленького росту. Он любого сыграет… Полония, Лаэрта, Клавдия… о, как он Клавдия играет! Это такой зловещий фокусник, который ловко манипулирует баночками с ядом…

 

Вынув из карманов камушки, пустые пузырьки или маленькие бутылочки, Кант принимается жонглировать ими.

 

КАНТ. Это я умею!

 

Показывает фокусы — предметы исчезают из его рук, снова появляются, с колосников падают конфетти и цветные воздушные шары.

 

Ещё так умею! (Продолжает.) Я могу показать гражданину начальнику любое представление — трагическое, комическое, историческое, фантасмагорическое…  про Ленина могу показать, про Карла Маркса… я могу показать пасторальное или пасторально-патетическое… революционное… мелодраматическое — про измену Фанни Каплан делу революции… я могу даже эпическое — про любовь Владимира Ильича и Надежды Константиновны во время грандиозного штурма Зимнего дворца…  про великую любовь, достойную романной формы… могу показать гиньоль, фарс… а хотите водевиль? Я буду козликом скакать и слух ваш песней ублажать…

НОГТЕВ. Аваст!

 

Не обращая внимания на Ногтева, Кант вскакивает на стол. Звучит весёлая музыка, Кант танцует и, обмахиваясь воображаемым веером, поёт.

 

КАНТ. Частица чёрта в нас,
               В сияньи женских глаз!
               И наш коварный взгляд
               В душе рождает ад!
               Любви желанный час
               Влечёт к нам вечно всех вас,
               Так что же, недаром сам чёрт придумал нас!  

 

Продолжая танцевать под музыку на столе, Кант постепенно входит в экстаз. Арманов и другие заключённые аплодируют.

 

НОГТЕВ. Сгною! Засеку! (Бросается к столу, стаскивает Канта на пол, начинает избивать.)

 

К избиению подключается охранник.

Арманов бросается в свалку, пытаясь защитить Канта.

 

АРМАНОВ. Не надо, гражданин начальник. Да не надо же, не надо! Он больше не будет! Остановитесь! Пожалуйста, остановитесь!

 

Получив удар в лицо, Арманов отлетает в сторону. Его продолжает избивать охранник.

 

Не бейте! Звери, убийцы! Люди вы или нелюди? Мы к вам в смертных снах станем приходить! Палачи! На ваши могилы будут плевать! Дети ваши будут прокляты!

 

Ногтев оставляет Канта, вынимает из кобуры пистолет и направляет его в сторону Арманова.

 

А я не боюсь смерти.

КАНТ (поднимаясь с пола). И я не боюсь. Потому что я уже умер. А жизнь это вообще такое лекарство, от которого умирают. Чем больше жизни, тем быстрее ты умрёшь. Знаете, гражданин начальник, какую эпитафию напишут на вашем могильном камне? Если, конечно, вы не подохнете где-нибудь на мусорной свалке и у вас будет могила… Напишут так: Александр Петрович Ногтев был здоров (если не считать, конечно, алкоголизма), но поскольку он хотел быть здоровей здорового, то и очутился здесь…

НОГТЕВ. Нет, это вы у меня тут сдохнете! (Подходит к Канту вплотную, бьёт его рукояткой пистолета..)

АРМАНОВ. А вы, наверное, вечно хотите жить? У вас пульс нынче хороший? Ой, повышенный! С чего бы это? А стул? Какой стул у вас? Запоры мучают? Какой ужас! И поно-о-осы? Час от часу не легче! А температура? До сорока одного градуса доходит… надо же! кто бы мог подумать… И потеете сильно? И моча красная? Всё это свидетельствует об улучшении вашего состояния… это хорошие симптомы. (Ногтев трясётся от бешенства.) Ой, что это вы? Никак помираете? Впрочем, это нормально — вы помираете от непрерывного улучшения!

НОГТЕВ. Ах ты, гнида! Гадина буржуйская! Сапоги будешь у меня лизать! На колени!

КАНТ. Даже не думайте, Арманов! Вспомните Ювенала: предпочесть жизнь чести и ради жизни утратить основание жизни — вот высший позор!

НОГТЕВ. На колени!!

АРМАНОВ. Убивай! Я на театре сколько раз умирал! Мне это не впервой. Снова могу умереть! Даже не задумаюсь. Я умираю, могучий яд затмил мой дух… (Канту.) Горацио, я гибну! Ты жив, мой друг! Поведай правду обо мне неутолённым!

 

Ногтев снова поднимает пистолет, стреляет, но в последнее мгновенье Кант, метнувшись, загораживает собой Арманова.

 

НОГТЕВ. Сдохни!

 

Кант падает.

 

НОГТЕВ (отдышавшись). В яму его! И известью засыпать!

ОХРАННИК. А с делом что?

НОГТЕВ (взяв со стола дело Канта). Сжечь! (Читает.) Кант, Иммануил Иоганович, 1845 года… уроженец Санкт-Петербурга, гофмейстер Его Величества… не привлекался… не состоял… после семнадцатого года — младший бухгалтер Леспромсбытснаба Комиссариата Лесной промышленности… Пятьдесят восемь-четыре — оказание помощи международной буржуазии, пятьдесят восемь-шесть — шпионаж, пятьдесят восемь-десять — пропаганда и агитация… ну, и так далее… три года… сжечь, короче! Нет человека, нет проблемы!

АРМАНОВ. Убийца!

НОГТЕВ. А этого (Указывая на Арманова.) — в карцер на Секирку. (Арманову.) Холодом заморю. Тушкой замороженной у меня станешь! Гамлет, мля!

АРМАНОВ (перекрестив Ногтева). Бесы в вас, гражданин начальник…

 

Затемнение.

 

Картина вторая.

 

Та же декорация в отсутствие Ногтева с охранником, Арманова и Канта. На нарах и возле них — Безбедный, Корсаков, Друцкой, Базаркулов, Шапиро и Цзи Фентай.

 

БЕЗБЕДНЫЙ. Эх! Иммануил Иоганович! Какой был человек! Это ж я виноват, что он на Соловках оказался…

КОРСАКОВ. Да и Арманов… настоящий подвижник! Не было бы у нас без него театра!

ДРУЦКОЙ. Заморит его Ногтев…

БАЗАРКУЛОВ. Был я в этот карцер… насилу выжил… ден соолук джок теперь…

ШАПИРО. Невозвратный Арманов, кирдык ему! Не будет больше шпацирувати!

ДРУЦКОЙ. Может, выживет?

КОРСАКОВ. Помолиться бы за него... и за Канта. За здравие и за упокой…

БЕЗБЕДНЫЙ. Вы же атеист, маэстро!

КОРСАКОВ. Сам такой! А говорил — в детстве в церковь ходил…

БЕЗБЕДНЫЙ. Ну, ходил… и крест бабушкин храню… потому крещёный я, православный…

КОРСАКОВ. Вот то-то…

ЦЗИ ФЕНТАЙ. Я могу для Будда молицца.

ШАПИРО. А тебя не спрашивает никто, ходя-ходя…

ЦЗИ ФЕНТАЙ (возмущённо). Эй, ты! Рыба-фиш! Ты для синагог молицца!

ДРУЦКОЙ. Как вам не стыдно, Зефентай!

ШАПИРО. Пусть уже наконец будет «ша» и не делайте мне здесь бардак!

КОРСАКОВ. Друзья, друзья! Товарищи, господа! Так нельзя! Мы все разных исповеданий… и что? Мы в одном бараке, мы под одним Богом ходим… И этот Бог — не Ногтев, уверяю вас!

ДРУЦКОЙ. Помните, как мы в прошлом году Рождество отмечали? Когда всем театральным в келье жить разрешили? Ёлка! Вот здорово было!

БАЗАРКУЛОВ. Саламат сызбы! Чего ж здорово? Мы на Секирку могли за этот дело! Ёлка же запретили!

БЕЗБЕДНЫЙ. А не попадайся! Мы ведь не попались. Как было замечательно! Как будто мы снова на свободе… Рождество… это же свобода… Пастухи, волхвы, младенец Иисус…

КОРСАКОВ (мечтательно). … звезда Вифлеемская на небе…

БЕЗБЕДНЫЙ. … золото, ладан, смирна…

ДРУЦКОЙ. … ясли с овсом… фиолетовый вол, серый осёл и белоснежные овцы…

БЕЗБЕДНЫЙ. «Вол знает владельца своего, и осел — ясли господина своего»…

КОРСАКОВ (смеясь). А помните, как Зефентай, ёлку в Кремль протащил? Вот смеху-то было! А охранник на вахте нашего Шапиру чуть не убил…

ШАПИРО. Было за что… я ему сначала воровские байки травил… а потом говору такой: можно тут у вас помочиться? Достаю, это значицца, своё хозяйство и р-р-раз так ему на сапоги!

КОРСАКОВ (продолжая смеяться). А Зефентай — шмыг мимо! и протащил!

БАЗАРКУЛОВ. А я игрушка для ёлка делал… из шишка, из ветка…

ДРУЦКОЙ. Ангелы красивые были у тебя! А что, у Аллаха разве тоже ангелы есть?

БАЗАРКУЛОВ. Эй, ты забыл? Я сын манапа, на медресе учился… не халям-балям! мне отец сказал: на джайлоо бедняки кочуют! Вот я и пошёл для Аллах!

ДРУЦКОЙ. Ну, и как Аллах? Точно у него ангелы есть?

БАЗАРКУЛОВ. А как же! Джабраил, Рафаил, Микаил и ещё этот… Азраил! Знаешь, кто это — Азраил?

ДРУЦКОЙ. Кто?

БАЗАРКУЛОВ. Маляк аль-маут! Ангел смерти! Он у всех жизнь берёт. Даже у себя.

БЕЗБЕДНЫЙ. Надо же! И фамилии — почти как у наших.

ЦЗИ ФЕНТАЙ. А кушать-кушать какой был!

ШАПИРО. О! Селёдочка! Гефилте фиш, не забуду мать родную!

ДРУЦКОЙ. Тюленья печёнка, славное воспоминание о шляхетском гусином паштете!

КОРСАКОВ. Картошечка… правда, промёрзшая…

БЕЗБЕДНЫЙ (мечтательно). И кутья… Это Зефентай перловки наворовал… ох, и ловок ты, ходя-ходя…

КОРСАКОВ. А сверху перловки кусочек сахара положили, помните?.. вместо мёда… и бруснику… вместо изюма…

КОРСАКОВ. Какой был сочельник! А помните наш спор о священнике?

ДРУЦКОЙ. Ещё бы! Особенно Базаркулов выступал!

КОРСАКОВ. И Зефентай!

ЦЗИ ФЕНТАЙ. У меня своя бога! Ходя-ходя Будда молицца.

ДРУЦКОЙ. Буду, Будда! Будешь-не будешь! Какая тебе разница? Я вот, к примеру, католик, а Кант  лютеранин был…

КОРСАКОВ. А Арманов, между прочим, из старообрядской семьи…

ШАПИРО. А я  вообще — иудей!

БЕЗБЕДНЫЙ. И ещё у нас есть римский композитор Корсаков… уверяет, будто бы он — атеист…

КОРСАКОВ. Да, может быть, и атеист! А вам какое дело? И разве это помешало нам? Помните, как Иммануил Иоганович сказал? Мораль не в Боге, дескать, а в человеке, потому человек и есть Бог.

БЕЗБЕДНЫЙ. Но это богохульство, маэстро! Даже богоборчество!

КОРСАКОВ. Отнюдь, мой друг! Это говорит только о том, что у всех нас — один Бог. И только он противостоит бесам. Каждый из нас — это Бог. И каждый из нас может и должен противиться злу.

БЕЗБЕДНЫЙ. Помолимся, други! За наших товарищей помолимся… За всех труждающихся и обремененных, за всех скорбящих и томящихся по узилищам… Мы все спасёмся… мы будем противиться злу… человек должен противиться злу…

 

Сильное затемнение.

Звучит церковный хор. Во тьме трапезной, на нарах, на глубоких подоконниках высоких окон  загорается множество свечей. Торжественно гудят колокола.

 

Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно, и во веки веков!

 

Среди заключённых становятся видны подсвеченные фигуры Канта и Арманова.

 

ДРУЦКОЙ. Pater noster, qui es in caelis; sanctificetur nomen tuum;  adveniat regnum tuum;  fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra…

БАЗАРКУЛОВ (держа ладони возле щёк). Ля иляха илля-Ллаху вахда-ху ля шарикя ля-ху, ля-ху-ль-мульку ва ля-ху-ль-хамду ва хуа ´аля купли шайин кадир…

ШАПИРО (раскачиваясь). Шма Исраэль Адонай Элоэйну Адонай эхад… Барух шем квод малхуто лэолам ваэд…

БЕЗБЕДНЫЙ. Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя на земле и на небе… хлеб наш насущный даждь нам днесь; и прости нам долги наши, как мы прощаем должникам нашим… не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого… ибо Твое есть Царство, и сила, и слава во веки веков. Аминь…

 

Возглашение хора усиливается и звук его нарастает, перебивая голоса молящихся узников. Фигуры Канта и Арманова постепенно исчезают в темноте. Через несколько мгновений исчезают фигуры и других заключённых. Только огни свечей ещё колеблются во мраке. Но и они через некоторое время постепенно гаснут.

Затемнение.

Занавес.

 

 

 

ПРИЛОЖЕНИЕ

Текст песни «Шумит ночной Марсель»


Шумит ночной Марсель
В притоне «Трех бродяг».
Там пьют матросы эль,
Там женщины с мужчинами жуют табак.
Там жизнь не дорога,
Опасна там любовь,
Недаром негр-слуга
Там часто по утрам стирает с пола кровь.
Трещат колоды карт,
И глух червонцев звук.
В глазах горит азарт,
И руки тянутся невольно к поясам, как вдруг...
В перчатках черных дама
Вошла в притон так смело
И негру приказала: -
Налей бокал вина.

Средь шума, гама, драки
За стол дубовый села
И стала пить
c усмешкою
Совсем одна.
И в притоне «Трех бродяг»
Стало тихо в первый раз,
И никто не мог никак
Отвести от дамы глаз.
Лишь один надменный взор
В плен той дамой не был взят:
Жак Пьеро, апаш и вор,
Пил вино, как час назад.
Скрипку взял скрипач слепой,
Приподнес ее к плечу.
- Что ж, апаш, станцуй со мной,
Я танцую и плачу.
Шумит ночной Марсель
В притоне «Трех бродяг».
Там пьют матросы эль,
Там женщины с мужчинами жуют табак.
В углу сидит апаш,
Забыл он все вокруг,
Он знать не хочет краж,
Он знать не хочет карт и девушек, как вдруг...
В перчатках черных дама
А с нею незнакомец
В цилиндре и во фраке
Вошли в притон.

Не стало слышно гама,
Замолкли шум и драки,
Когда рукой червонец
Бросил он.

И в притоне «Трех бродяг»
Стало тихо как в тот раз,
И никто не мог никак
Отвести от дамы глаз.

Лишь один надменный взор
В плен той дамой не был взят:
Жак Пьеро, апаш и вор,
Пил вино, как час назад.
Скрипку взял скрипач слепой,
И поднес ее к плечу.
- Что ж, апаш, станцуй со мной,
Я за смерть твою плачу.

Там жизнь не дорога,
Опасна там любовь,
Недаром негр-слуга
Там часто по утрам стирает с пола кровь...

 

Текст песни «Когда мне было десять лет»

 

«Когда мне было десять лет

Я со шпаной тогда связался

И научился воровать

И каждый день я напивался.

Когда мне было двадцать лет,

Я жил в кругу друзей любимых,

И воровал не хуже всех

И добывал добычу с ними.

Однажды мы вошли в село,

Где люди мирно-мирно спали.

Мы стали грабить один дом,

А зажигать огня не стали.

Я спички взял, огонь зажег...

О, судьи! Что я там увидел...

Тогда я проклял всех богов,

В себе врага я ненавидел.

 

Передо мной стояла мать

С ножом в груди и умирала.

Она давно меня ждала,

Со мной простится ждала.

А на полу лежал отец,

Моей рукой он был убитый,

Его холодный труп давно

Своею кровью был облитый.

А пятилетняя сестра

Среди кроваток умирала...

Она, как рыбка без воды,

Свой ротик нежно открывала...»

Когда он кончил свою речь,

Зал переполнен был печали.

Стоял он тихо и молчал,

А судьи приговор читали:

«Хоть ты и правду нам сказал,

Мы пощадить тебя не можем,

За злодеяния твои

Суровый приговор выносим...»