Владимир Лидский

 

Владимир Лидский

 

 

ГОЛЫЙ ЭЙНШТЕЙН

Мелодрама

Одно действие, семнадцать картин

 

 

Действующие лица:

 

Пётр Алексеевич, художник, 69 лет.

Ангелина Матвеевна, библиотечный работник, 67 лет.

 

Петя в 15 лет.

Лера, его одноклассница, 15 лет.

Геля в 15 лет.

Вася, друг Гели, 16 лет.

Мама Гели, 39 лет.

 

Геля в 42 года.

Митя, любовник Гели, 18 лет.

Надежда Христофоровна, мама Мити, 40 лет.

Иван Александрович, папа Мити, 45 лет.

 

Пётр Алексеевич в 53 года.

Аня, жена Петра Алексеевича, 39 лет.

 

Катя, внучка Ангелины Матвеевны, 7 лет.

Наташа, невестка Ангелины Матвеевны, 32 года.

 

Геля в 34 года.

Ваня, спортсмен-штангист, 35 лет.

Коля, спортсмен-боксёр, 26 лет.

Роберт, спортсмен-борец, 24 года.

Седых,  начальник спортивного Главка, 64 года.

Морозов, тренер Вани, 59 лет.

Врач.

 

Действие происходит в небольшом посёлке городского типа, где соседствуют этажные дома и маленькие сельские хатёнки. Здесь есть свой центр с сохранившимся  ещё  подобием  человеческой жизни, торговые палатки, магазины, автостанция, бедные базарные ряды. Чуть в стороне от автостанции стоит помпезный торговый центр — современная примета новых, уже хорошо развившихся капиталистических отношений.  По площади тут лениво бродят помятые полицейские весьма провинциального вида, на лавочках возле палисадников своих домов сидят старушки с семечками, а во дворах домов этажных, как и в иные времена, собираются подростки с гитарами и с пивом.

 

Картина первая

Пётр Алексеевич выходит из своей квартиры на лестничную площадку и звонит в квартиру напротив. Дверь ему открывает Ангелина Матвеевна.

 

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Добрый вечер! Не дадите ли немножко соли?

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА(в недоумении, с опаской). Соли? (заглядывает ему за спину, видит приоткрытую дверь напротив).

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Видите ли, я ваш новый сосед, вчера вот как раз переехал… вещи-то ещё и не распаковал … посудку вынул, а соль найти не могу… в магазин забежал сегодня на ходу, яйца вот купил, хлеб, колбасу… а соль что-то не могу найти… была же ведь где-то соль…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА(успокаиваясь). Вы дверь свою прикройте и … заходите…

ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ага… (закрывает дверь своей квартиры). Спасибо!

 

Пётр Алексеевич в прихожей квартиры Ангелины Матвеевны.

 

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Вы уж меня извините, пожалуйста… не могу яичницу без соли кушать…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА(издалека). Да ничего, ничего, пожалуйста…  Вы вчера приехали?

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Да.

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. А откуда?

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. С Большой Садовой… у меня там трёшка была…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Ого!.. А чего ж из центра, да к нам на Силикатный? Да вдобавок в однушку? (Заходит в прихожую, неся пачку соли). Вот вам соль, надолго хватит…

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. О, спасибо! Да зачем так много?

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Берите, берите, пригодится в хозяйстве! Уж и покупать  не нужно будет. Так чего ж в однушку-то?

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ну, как-то так сложилось… долго рассказывать…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. А вы знаете что? Сейчас-то поздно уже… а вот завтра… вечерком… не изволите ли придти на чашку чая? Честное  слово…милости прошу! По-соседски…

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ(доброжелательно, с благодарной интонацией). Отчего же… Буду рад… Спасибо за приглашение… Непременно буду…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Часов в семь… пожалуйте…  кизиловым вареньем угощу… сын в прошлом году из Краснодара ведро кизила привёз…

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Спасибо, спасибо, обязательно приду… до свидания!

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Всего доброго!

 

Картина вторая

Вечером следующего дня.  Маленькая, скромная, но  уютная кухня. Пётр Алексеевич и Ангелина Матвеевна пьют чай.

 

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ.А вы тут давно?

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Да уж лет двадцать… Я и на пенсию здесь вышла… в районной библиотеке работала…

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. А я художник, покажу вам потом свои работы… Я рисовать ведь с детства любил… Родителей рисовал, друзей дворовых… потом  — в школе… А первые рисунки я ещё в детском саду начал делать… да… воспитатели очень удивлялись… у меня карандаш уже тогда лёгкий был, рисунки хоть и детские я делал, но с чёткой линией, уже и перспективу интуитивно чувствовал, и пропорции…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Правда? Надо же, какой талант… А я вот книжки сызмальства любила, сколько помню себя, всегда читала… и за едой и, извините, в туалете…   Я не могла от книги оторваться…  Представляете, я о фонарике мечтала классе в первом-втором… знаете почему?

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Почему?

АНГЕЛИНА МАТВЕЕЕВНА. Потому что с фонариком можно было ночью под одеялом читать, когда родители в постель загоняли. (Смеётся). Они думают, я сплю, а я книжки читаю… Да… «Мальчик из Уржума»… (Счастливо качает головой, улыбаясь)… «Динку» Осеевой… «Четвёртую высоту» — про Гулю Королёву… Ну, а потом уж классика пошла – Майн Рид, Жюль Верн, «Приключения Робинзона Крузо»… Ой, «Хижина дяди Тома»! Как же я плакала тогда под одеялом… А ещё — «Дети подземелья»… тоже плакала… А «Тома Сойера» я даже на уроках читала в школе, под партой… У нас ещё парты такие с крышками откидными были, помните?

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ну, как же! Как не помнить… Я ещё чернильницы-непроливайки застал…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА(подхватывает). И ручки со стальными перьями!

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ(задумавшись). Да, и ручки со стальными перьями… Я ручками тоже рисовал… да… тоже на уроках, вместо того, чтобы учителя слушать… А в детском саду когда я был, ну, лет пяти или шести, наверное, я одну девочку постоянно рисовал… очень она мне нравилась… с кудряшками такая… Я ей однажды её портретик подарил, карандашный такой… набросок… И вот родители забирают нас по домам… помните, там в садиках наших такие шкафчики стояли с вишенками да яблочками на дверцах… вот одеваемся мы… а эта девочка перед уходом, почти от самой двери возвращается вдруг ко мне, обнимает меня и целует… представляете? И её папа стоит такой… (разводит руками и изображает на своём лице крайнюю степень удивления)… потом подходит ко мне, подносит  к моему носу кулак вот так (показывает)… и говорит: «Чуешь, чем пахнет? Смотри у меня!» И так мне это обидно стало, что я даже заплакал…  Мама моя говорит ему: «Вы что себе позволяете?»  А он и ухом не повёл, в дверях даже не обернулся…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Ой, в детстве да… чего только не случалось… Мне вот тоже в детском саду мальчик один очень нравился… Тоже вот шкафчики с яблочками да грибочками на дверях вспомнила… Мы с ним зайдём иной раз в раздевалку, у нас там уголок такой тёмный был… (Пауза). Да вы чай-то пейте, пейте… (подливает)… да, зайдём, значит… и это… целуемся, ага… Он вот так вот губки бантиком делает, глаза закрывает и в щёчку — чмок! А потом я его так же точно (зажмуривается) — чмок! (Мотает головой, словно стряхивая воспоминание)… Ну вот… А один раз он вдруг говорит: «Ты мне покажи, что там у тебя в трусиках…» Я ему говорю: «Дурак! Сам покажи сначала!» Он говорит: «Нет, ты сначала! Я первый это придумал!» И так мы с ним препирались-препирались, и он говорит: «Если не покажешь, не буду с тобой больше целоваться!» Я говорю: «Ну, и не надо! Подумаешь!» А сама думаю: нет, хочу с ним ещё целоваться, у нас в детском саду никто больше так не целуется… Ну, и показала… Подняла платьишко, трусики спустила, а он, дурак, как начал хохотать! «Ой, говорит, не могу, у тебя ж там нету ничего!»  Я говорю: «А что там быть-то должно?» Он деловой такой штанишки свои спускает и с гордостью  эдак говорит: «Во, смотри, чего у меня есть! Видала, краник какой? А у тебя нет такого!» Я говорю: «Ну и что?» А он подбоченился вот так (делает гордую позу) и говорит: «А то! У меня есть краник такой, поэтому  я и главный! Будешь слушаться меня теперь всегда, поняла?» А я ему: «Ишь, чего захотел! У меня зато такое есть, что сам будешь за мной потом бегать!»  (Смеётся). Смешно, правда?..

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ(смеётся). Ну, ещё бы! (Задумывается). Эх, детство золотое…  А когда я уже подрос немножко, родители меня в художественную студию отвели. Ух, как же там было здорово! В Доме культуры… Заходишь внутрь, впереди шикарная мраморная лестница, двухмаршевая, между маршами на стене висит огромный портрет Сталина, идёшь мимо него в благоговении, смотришь с опаской… а вдруг он знает, что ты сегодня двойку в школе получил или в банку с вареньем дома без спросу залезал… Выходишь потом с лестницы, а там  длинный коридор… до самого конца идёшь по нему, сворачиваешь в такой полутёмный, уютный закуток, где находится основание винтовой лестницы. Лестница чугунная… гулкая такая, ступеньки крутые… Идёшь по ней, дух захватывает, ты ж маленький ещё и всё вокруг тебе представляется большим и величественным… Вот… и по этой лестнице поднимаешься в просторную светлую студию, где стоят мольберты и так славно пахнет масляной краской! (Пауза).  У нас преподаватель был величавый, с гордой осанкой… Голова — во! (Показывает)… огромная голова, буйная седая шевелюра… Из недобитых… Исидор Францевич… «Деточка» всем говорил… Девчонок по головке гладил, если работа хороша была… И разговаривал он не так, как люди на улице разговаривают… Прохаживается обычно между мольбертами, когда мы штудиями занимаемся, и замечания делает. «Ну, говорит, милостивый государь, и где же вы видите в оригинале вот эту вот линию? Извольте переделать…»  Забавный был старик… да… Очень мне там одна девочка нравилась, Ликой звали, как сейчас помню… Худенькая, хрупкая, с голубой жилкой на виске… Тонкие черты лица, носик остренький… Воздушное создание такое… Я её портреты рисовал. А она другого мальчика любила, всегда поглядывала на него из-за мольберта… Мальчик угрюмый такой увалень, внимания на неё вообще не обращал… Однажды нашего Исидора Францевича в дирекцию вызвали для чего-то, а мы остались и долго ещё без него работали. Я, когда он ушёл, снял с мольберта свою штудию, — все голову Давида копировали, — и быстро-быстро стал рисовать мою девочку любимую, да не портрет, а обнажёнку… Представил её худенькую фигурку, её плечики хрупкие такие, её прозрачные ручки и… такая нежная получилась обнажёнка, воздушная такая, поэтическая… И лицо её — тонкие черты, огромные глазищи…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Вы, наверное, любили её? Детская влюблённость такая… чистая, бескорыстная…  

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Да, наверное… любил… возможно… (взглянув смущённо на Ангелину Матвеевну, через паузу)… детство… Хороший такой рисунок получился… одухотворённый. Ну, кто-то из ребят увидел, подошёл, потом другие подтянулись… и Лика, конечно, тоже подошла. Вгляделась, покраснела, а потом … взглянула на меня … с ненавистью, представляете (поёжившись)… у неё странная какая-то смена впечатлений и чувств на лице мелькнула — сначала смущение, стыд, потом вдруг  глаза её стали колючими, гневными… она сделал шаг к мольберту и схватила рисунок… Все стояли в ошеломлении, а она скомкала бумагу и принялась остервенело рвать её! Знаете, как мне страшно стало! Её лицо вдруг исказилось, превратилось в уродливую маску…  обнажились остренькие зубки  и глаза потемнели от злости… а я не понимал, не мог понять, как эта нежная красота в мгновение потеряла всю свою нежность и воздушность… Она в злобе рвала бумагу, а потом бросила эти клочки мне в лицо! Мне стало её ужасно жалко… А когда она принялась плакать, размазывая кулачками слёзы по щекам, я вообще растерялся, подошёл к ней и стал просить прощения. За что, за что я просил прощения?  Она с ненавистью посмотрела на меня, отрывисто крикнула: «Дурак, дурак!!» и выбежала из студии… Больше я её никогда не видел, она перестала приходить на занятия…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Ой, что вы рассказываете! Неужели она не видела, что вы любите её?

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ангелина Матвеевна, ну какая же любовь может быть в 10 лет?

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Не скажите… очень даже может быть… Я вот тоже… как же я была влюблена в своего Кая…

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Кто это — Кай? Какое странное имя!

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Ну, как же! «Снежная королева», помните?

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. А-а, «Снежная королева… конечно, помню…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Ну, вот… Это я когда в санаторно-курортной школе училась… интернат такой  неподалёку от Среднегорска для детей с ослабленным здоровьем…  у нас там спектакль ставился по «Снежной королеве»… старушка-воспитательница ставила, тоже старорежимная такая няня, из бывших… маленькая, кругленькая, сдобная… на прогулках по памяти рассказывала нам «Графа Монте-Кристо», «Шестнадцатилетнего капитана», «Последнего из могикан»…  Какая-то она  бывшая смольная девица была… книжная вся прекнижная… может, благодаря и ей тоже я свою жизнь с книгами связала, а они мне потом саму жизнь заменяли… И вот ставим мы, значит, «Снежную королеву», я Герду репетирую, а мальчик мой, в которого я влюблена была, Славочка Семёнов, - Кая… Хороший мальчик был, красивый, стихи лучше всех читал  и любил, видно, их… И он тоже как-то поглядывал на меня с интересом…  мы очень сдружились на репетициях и даже время вне репетиций проводили частенько вместе, уроки вместе делали, на прогулках вместе держались, нас даже дразнили женихом и невестой… Я его однажды в раздевалке поцеловала, при всех… он сидел на лавочке, снимал калоши с валенок, из рукавов его драпового пальтишка на ватине свисали мокрые варежки с пришитыми  резинками… между прочим, он ужасно стеснялся и калош своих с валенками, и варежек на резинках… А тут ещё он весь мокрый был; свалявшийся снег на его шапке, пальто, штанах отчаянно таял в тепле раздевалки, он пыхтел, стаскивая с себя противную мокрую одежду… а я подскочила… он мне таким милым показался, беспомощным, я увидела его и такая волна нежности поднялась во мне, что я подскочила  и… поцеловала его! И все мальчишки, которые были в ту минуту в раздевалке как начали хохотать! А он стоит злой, насупленный, мокрый, наливается густой малиновой краской и… чуть не плачет! И ещё эти дурацкие варежки с резинками!

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. О-о! У меня такие же были! Между прочим, и валенки с калошами! И я тоже их ужасно стеснялся!..

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. И у меня! Тогда все дети так ходили! А бедность какая была! У меня чулочки всегда заштопанные были, новые-то денег стоили…

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Представляете, и у меня чулочки были  года в три-четыре!  Как я их стеснялся! Я же мальчик! Я понимал, что всё-таки чулочки — это девчачий аксессуар. А колготок-то тогда ещё не изобрели!  У меня такой поясок был, тоже женским именем назывался — лифчик — и к нему с помощью резинок с защёлками крепились эти чулочки, толстые такие, грубые… как же  я их ненавидел!

 

Пауза.

 

АНГЕЛИНА  МАТВЕЕВНА. Да… И вот однажды пошли мы с подружкой в туалет. Там открытые кабинки были, без дверей, а на противоположной стене, под потолком — узкая оконная полоса по всей длине стены. Окошко это выходило в смежное помещение, эдакий просторный чуланчик, вдоль стены там стояли высокие шкафчики с хозяйственным инвентарём… Только мы зашли в туалет, слышим, по стене возня какая-то,  — шум, скрежет… Поднимаем головы, а там в окошке — Славочка мой дорогой, взлохмаченный, потный… А рядом с ним его товарищ, тоже из нашего класса мальчуган… Посмотреть решили, как девочки писать будут… Мы встали  с подружкой против окна и смотрим на них в упор… Они смешались и в ужасе повалились вниз… да с грохотом… видно, на шкафчики взгромоздились… И потом слышим — по коридору топот убегающих ног… Прыснули мы с подружкой, да как давай хохотать… А мне грустно стало, горько… Встретила его потом в классе, говорю ему: «Как же так, Славик? Как же ты мог? Тебе интересно было увидеть, как девочки писают? Хочешь, я тебе покажу? Пойдём со мной!»… А он как заорёт, его аж перекосила: «Отвянь, дура!» И помчался от меня, как от зачумленной! Вот такой у меня был Кай, в которого я влюбилась… Может, правда у него в сердце льдинка была?

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ.  Просто детская дурость, не было у него никакой льдинки…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Да, я тоже так думаю… Мне кажется, это не подлость, это… ну, незрелость какая-то умственная… зато потом сколько я настоящей подлости  в жизни видела…

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Знаете , Ангелина Матвеевна, у меня вот тоже жизнь  длинная была и в ней много чего случилось…  я уже старик, многое могу вспомнить с улыбкой, со снисхождением, с усмешкой, но я хорошо помню, что ничего обиднее подлости, с которой столкнулся в детстве или в юности, - не было… Тогда это всё как-то острее воспринималось…  А потом мы покрылись коростой равнодушия, на оскорбления не отвечали, боялись всего, никуда не лезли… Знаете, какой у меня ужасный случай был? Лет в пятнадцать?..

Затемнение.

 

Картина третья.

Петя и Лера в бедной комнате конца пятидесятых. Само собой, это одна из комнат коммунальной квартиры. Громоздкий шкаф, старомодный сервант, неширокая родительская кровать в одном углу и кровать с железной панцирной сеткой и никелированными спинками — в другом, посередине —круглый стол, покрытый скатертью с бумбончиками.

 

ЛЕРА. Петя, ты кушать хочешь? У нас суп есть перловый…

ПЕТЯ (насупившись, крайне стеснительно). Нет, спасибо. Я не голоден.

ЛЕРА. А чай? Чай-то будешь, я думаю?

ПЕТЯ (басом от смущения). Чай?.. Ну, чай-то можно, конечно…

 

Лера хлопочет, собирая чай. Петя садится на кровать Леры, молча наблюдает за ней.

 

ЛЕРА (закончив хлопоты). Милости прошу!

 

Петя подходит  к столу, неловко отодвигает стул, садится. Пьют чай.

 

ЛЕРА. Петечка, варенье!

ПЕТЯ. Спасибо.

 

Берёт варенье, пробует.

 

ЛЕРА. Вкусно?

ПЕТЯ. Да, спасибо.

ЛЕРА. Петечка, а я красивая?

ПЕТЯ (сильно смущаясь). Да, очень…

ЛЕРА. А что во мне особенно красивое?

ПЕТЯ (краснеет). Ну, это… ну, глаза там…

ЛЕРА. Петечка, что значит «там»? Где там?

ПЕТЯ. Ну… это… у тебя глаза…

ЛЕРА. Ясно же, что у меня! А что тебе мои глаза?

ПЕТЯ. Красивые… зелёные…

ЛЕРА (делая вид, что удивлена). Серьёзно?  А ещё какие?

ПЕТЯ (более решительно). Призывные!

ЛЕРА. Призывные? (Хохочет). Петя! Ты переходишь все границы! (Томно). Петечка, я тебя призываю… Приди ко мне… приди в мои объятия… (Театрально вытягивает руки в сторону Пети, раскрывая объятия).

ПЕТЯ (чуть отодвигаясь). Э-э-э…

ЛЕРА (жеманясь). Петя, не бойся меня! (Пауза). Я ваша, сударь! Я принадлежу вам! Мы вместе пойдём по жизненной дороге! Мы вместе преодолеем все невзгоды бытия!   

ПЕТЯ. Лерка, ты чё?

ЛЕРА (строго). Петя! Ты — мой кумир! Ты должен знать, что в мужчинах я прежде всего ценю ум! Твой ум не поддаётся описанию, он гибок, могуч и изощрён… ты покорил меня своим умом… так делай же теперь со мною всё, что хочешь!

ПЕТЯ. Лера… это… я, наверное, пойду…

ЛЕРА. Куда ты пойдёшь? Никуда ты не пойдёшь! И вообще, давай так: мы здесь не для того с тобой сидим, чтобы ты так пренебрежительно реагировал на моё доброе к тебе отношение! Мы здесь сидим для того, чтобы ты понял наконец, как я расположена к тебе, как я тянусь к твоему благородному  уму и твоему мужающему телу… (игриво тянется).

ПЕТЯ. Слышь, Лерк… ты это… у тебя всё в порядке? Может, у тебя голова болит?

ЛЕРА. Ничего у меня не болит! Ты слышишь, как девушка к тебе взывает? Всеми фибрами души стремится она к объекту своим симпатий…

ПЕТЯ (перебивает). Лер, а родители твои когда придут?

ЛЕРА. Ты на что намекаешь? Пошляк! Допустим, родители мои придут не скоро, но к делу это совершенно не относится! Я тебе  покажу — родители! Ишь, чего удумал! Как хорошее отношение к себе увидел, так сразу — напролом!

ПЕТЯ. Лер, ты чё?  Я же ваще — ничё… (пауза)… не, точно, лучше я пойду…

ЛЕРА. С ума сошёл? Я тебе пойду! Ну-ка, говори быстро, что тебе ещё во мне нравится? Только честно!

ПЕТЯ (недоверчиво). Ну, это… уши…

ЛЕРА (с крайним возмущением). Петя! Ты что, с ума сошёл?

ПЕТЯ. А, да… извини… нет, не уши, конечно, это я просто растерялся… не уши, а… это… (с отчаянием) губы! 

ЛЕРА (удовлетворённо). Вот. Наконец-то! Доехал всё-таки! Ну, говори же, суслик полевой, отчего тебе так нравятся мои губы? Отчего ты стремишься к ним всей душой своей? Отчего немеешь ты при виде их?

ПЕТЯ. Э-э… они… красивые… полные… (с отчаянием) красные! 

ЛЕРА. Что ты говоришь? Ну… ещё…

ПЕТЯ. Это… манящие…

ЛЕРА. Опа! Петечка, я в тебе не сомневалась… А они, губы мои, сильно тебя манят?

ПЕТЯ (ещё более отчаянно). Да!

ЛЕРА. Тогда поцелуй меня… (томно) пожалуйста…

 

Петя  порывисто отодвигает стул, встаёт, подходит к Лере, наклоняется. Лера толкает его в грудь.

 

ЛЕРА. Чё, больной? Я пошутила!

ПЕТЯ. Лер…

ЛЕРА. Чё, Лер? Говорят же тебе — пошутила…

ПЕТЯ (бормочет). Чёрт… ты ж сама…

ЛЕРА. И чё — сама? Отвянь! Достал уже…

ПЕТЯ.  Слушай, я пойду… ага?

ЛЕРА. Никуда не пойдёшь! Ноги мне сейчас будешь мыть!

ПЕТЯ. С  ума сошла?

ЛЕРА. А чё — не будешь?

ПЕТЯ. Ну… а зачем?

ЛЕРА (передразнивает). Зачем! Чтобы чистые были! Достань вон тазик из-под кровати! (Показывает в сторону родительской постели).

ПЕТЯ (вставая). Слушай, иди ты в баню!

ЛЕРА. Сам иди! Придурок! Уже и попросить ни о чём  нельзя! Иди, иди! Звали тебя сюда? Иди, никто не заплачет!

 

Петя, оглядываясь уходит.

Затемнение.

 

Картина четвёртая.

Дворовое пространство конца пятидесятых. Чахлые деревца, качели, стол для доминошников. Возле лавочки толпятся подростки, человек шесть-семь в небогатых курточках, в кепках. Двое-трое курят. Среди них Лера в потёртом пальтишке. Кто-то бренчит на гитаре, кто-то лузгает семечки. Через двор идёт Петя.

 

ОДИН ИЗ ПАРНЕЙ(заметив Петю). Эй ты, человек! Ну-ка, подойди сюда!

ПЕТЯ (останавливается). Ага! Сам подойди!

ВТОРОЙ ПАРЕНЬ(иронически). А чё такое?

ПЕТЯ. Да ничё! Вам надо, вы и подходите!

ТРЕТИЙ. А чё ты такой борзый?

ПЕТЯ (в тон). А чё ты такой бурый?

ПЕРВЫЙ. А в пятак?

ПЕТЯ. Ну рискни!

ЛЕРА. Мальчики, хватит уже, да? Как будто бы вы Петю никогда не видели….

ВТОРОЙ. Да видели мы твоего Петю тыщу раз… только он не с нашего двора…

ЛЕРА. И чё? Зато с нашего района.

ПЕРВЫЙ. Ну, ладно, ладно… Канай сюда, Петруха! Да не ссы, не тронем! Эт мы так шуткуем… не журись, подгребай давай!

ПЕТЯ. Ой, напужали! Прям страшные такие! Боюсь я вас!

ВТОРОЙ. А чё? Настучим по кумполу, так по-другому запоёшь!

ПЕТЯ. А сам не хочешь получить?

ЛЕРА. Мальчики, ну, хватит, я же вам сказала! Хватит задираться! И вообще, Петя же не к вам пришёл…

ВТОРОЙ. К тебе, наверное…

ЛЕРА. Может, и ко мне! Петечка, иди сюда!

 

Петя засовывает руки в карманы и с независимым видом, задевая плечами парней, подходит к Лере.

 

ПЕРВЫЙ. И чё?

ПЕТЯ. Ничё! Покурим?

ПЕРВЫЙ. Угости!

 

Петя достаёт мятую пачку «Беломора», вытряхивает папиросы. Пачку быстро опустошают. Кто-то закуривает, кто-то делает заначки.

 

ВТОРОЙ. Ну, как?

ПЕТЯ. Чё, как?

ВТОРОЙ. Ну, ваще – как?

ПЕТЯ. Ваще – нормально!

ПЕРВЫЙ. Давно куришь?

ПЕТЯ. Недавно.

ПЕРВЫЙ. А пьёшь давно?

ПЕТЯ. Давно не пью.

ПЕРВЫЙ. А чё так? Мамка не дозволяет?

ПЕТЯ. Вроде того.

ВТОРОЙ. А с бабами как? Ты целка?

ПЕТЯ. Пошёл ты!

ПЕРВЫЙ. Тоже мамка не дозволяет? Слышь, Петруха, а у тебя чирик вырос уже?

ПЕТЯ. Пошёл ты!

ВТОРОЙ. Да видели мы его чирик! Вот токусенький (показывает). В замочную скважину влезает и ещё место остаётся.

 

Подростки хохочут.

 

ПЕРВЫЙ. А ты чё, Петро, замки открываешь чириком своим?

 

Подростки хохочут ещё громче.

 

ПЕТЯ. А ты, видать, хотел, чтобы я тебе  сзади замочек отомкнул?

ПЕРВЫЙ. Э, ты! Чмо болотное! Ты говори, да не заговаривайся!

ПЕТЯ. А я тебя трогал?  Ты сам первый залупился!

ВТОРОЙ. Ладно, ладно… всё… Хорош, братва… Чё вы в самом деле… Петро, остынь! Ты ж к Лерке вроде шёл…

ПЕРВЫЙ. Ага, точно! Слышь, Лерка, покажи ему!

 

Лера распахивает пальто, под которым только голое тело. Пауза.

 

ПЕРВЫЙ. Ну, чё застыл? Не нравится что ли?

 

Все молчат.

 

ПЕРВЫЙ. Нравится? Хочешь потрогать?

 

Лера подаёт грудки несколько вперёд.

 

ЛЕРА. Да потрогай, не бойся…

ПЕТЯ. А чё мне бояться?

ЛЕРА. Ну так потрогай!

ПЕРВЫЙ. Трогай, олух, тебе ж дают!

ВТОРОЙ. Да трогай наконец!

 

Петя медленно протягивает руку и робко притрагивается к груди девушки. Лера резко запахивает пальто.

 

ПЕРВЫЙ. Всё! Потрогал!

ВТОРОЙ. А теперь плати!

ПЕТЯ. Чё, дурак, наверное?

ПЕРВЫЙ. Ты не понял? Плати давай!

ПЕТЯ. За что?

ПЕРВЫЙ. За то! Трогал нашу бабу, вот теперь и плати!

ПЕТЯ. Что значит «нашу»?

 

Лера улыбается.

 

ПЕРВЫЙ. Да то! То и значит. Нашу — значит нашу. Тебе русским языком сказали — плати! Чё, в натуре, дурачка включил? Тугрики давай!

ПЕТЯ. Да пошёл ты!

ВТОРОЙ (хватает Петю за грудки). Тебе чё, сучонок, два раза нужно повторять?

ПЕТЯ (вырываясь). Нету у меня!

ВТОРОЙ. А мне по херу!

ПЕРВЫЙ. Найди!

ПЕТЯ (сопротивляясь и размахивая руками). Отвянь!

 

 

На мгновенье возня стихает, Петя, красный и распаренный, в упор смотрит на Леру. Лера спокойно, в свою очередь, смотрит на него и улыбается. Первый с размаху бьёт Петю в лицо. Петя отвечает, в драку вступают все присутствующие, кроме Леры, которая всё так же стоит и улыбается.

Затемнение.

 

Картина пятая

Спустя несколько дней. Пётр Алексеевич и Ангелина Матвеевна в осеннем парке. Сидят на скамеечке, держась за руки. Сумерки. Вдали видна парковая аллея, усаженная красно-жёлтыми клёнами и осинами. Вот-вот зажгутся фонари, и в продолжение беседы героев  — медленно зажигаются, создавая уютный парковый полумрак.

 

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Красиво здесь, Петечка, правда же?

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ(задумчиво). Да… красиво…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Сколько времени мы здесь проводили в молодости… гуляли… мечтали… задумывались о будущем… именно здесь приходили ко мне самые светлые мысли — о любви, о служении людям, о той пользе, которую я смогу принести стране… И чем же, чем я послужила людям, какую пользу принесла?

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ(горячо). Ну, как же, Гелечка? Ты же книгу несла! Ты помогала людям подружиться с книгой! Ты же свет несла!

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Петя, Господь с тобой! Какой свет я несла? Ты в своём уме? Те, кому я несла этот свет, стали в большинстве своём ворами и торгашами… продали всё… родину, идеалы, прошлое своё… Кто скажет сейчас: всем хорошим в себе я обязан книгам? Кого я воспитала в этой жизни, кого воспитали рекомендованные мной книги?

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Да что ты говоришь! Посмотри сколько вокруг нормальных, вменяемых  людей!

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Нет, Петечка, ты меня не убедишь. И вдобавок я считаю, что сколько бы книг человек ни прочёл, если ему родители с кровью своей не передали благородства и порядочности, он так и останется недочеловеком… останется просто… особью, отчего -то наделённой способностью говорить…

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ(горячо). Нет, Гелечка, нет, ты ошибаешься, книга облагораживает человека, делает его лучше, книга предостерегает от дурных поступков…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. А я, Петя, знаешь, сколько людей в жизни своей встречала, которые умные книжки читали, а потом подлости делали…  Он, понимаешь, Достоевского штудирует, ему, видите ли, капитан Лебядкин омерзителен… обрати внимание, Петечка, не Смердяков даже настолько омерзителен ему, а именно и прежде всего — капитан Лебядкин… и вот… читает про капитана, а на следующий день подлости делает… на соседа, скажем, стучит или жену унижает… а если это ещё незрелого ума человек, ну, подросток, ради примера, так он утром чеховскую «Каштанку» читает, а вечером для забавы товарищей кошку во дворе мучает… Да ты сам-то что рассказывал мне на днях? Этой Лере твоей родители сколько твердили: учись, учись, читай книжки умные, а то будешь как мы — всю жизнь на заводе в машинном масле да в металлической стружке… И что — училась же! Тянулась…  тоже, скажем, тургеневские «Вешние воды»  читала… и что? Это не мешало ей подлости делать… Ведь это подлость, Петечка, что она сделала…

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ну, это ты, Геля, уж кажется, уводишь меня несколько в сторону…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Как же в сторону, дорогой мой человек? Именно туда, куда и надо, я веду… Расскажу-ка я тебе тоже историйку из юности…  Жила-была одна девочка, девушка почти, лет пятнадцати, может быть…  И любила одного мальчика по имени Вася… Василёк… Они жили по соседству и учились вместе. В одном классе учились.  И дружили очень…  Вот здесь, в этом парке гуляли, взявшись за руки, но ещё робели, боялись прикоснуться как следует друг к другу, не целовались до поры до времени и не обнимались… Светлое такое чувство… юношеское, чистое… Девочка книжки обожала, Василёк – тоже, на том они особенно сошлись… читают толстые романы  ночи напролёт, а потом друг другу взахлёб днём пересказывают их…

Затемнение.

 

Картина шестая

Внутренний дворик небольшого одноэтажного дома с застеклённой верандой. Сам дом виден в глубине сцены, точнее его обшарпанный угол.  Растрёпанная и зарёванная Геля, с влажной головой, полуголая, едва замотанная полотенцем, с криком выбегает на сцену, за ней с мокрой тряпкой в руках несётся её мама.

 

ГЕЛЯ. Мама, мамочка, пожалуйста, не надо! Да что я такого сделала? Пожалуйста, пожалуйста… я больше не буду! Я никогда больше так не буду!

МАМА (нахлёстывая дочь тряпкой). Я тебе покажу! Я тебя научу, как честь девичью беречь! Вертихвостка, сучка драная! Ты для кого это сделала? Ты кому это хочешь показывать?

ГЕЛЯ. Мама… мама… это не для кого… это просто так… это я «Таис Афинскую» читала…  просто читала «Таис Афинскую»… это очень хорошая книга…

МАМА. Что ты мне голову морочишь? Какая ещё книга? При чём здесь книга?  Ты для чего лобок побрила? (Продолжает лупить полотенцем)… да ещё отцовской бритвой? Отец узнает, он тебя убьёт… он же просто-напросто тебя убьёт…

ГЕЛЯ. Мама… мама… да что ж это такое? Мама! Дай же мне объяснить!.. Мама, хватит лупить меня, я уже не маленькая!

МАМА. Ах, ты не маленькая! Оно и видно, что не маленькая! Схватила бритву отцову и давай лобок брить! Дрянь такая! Проститутка! Я тебе покажу вольности!

ГЕЛЯ (кричит). Мама! Да сколько можно? Я прочитала книжку (обороняется) … да дай же мне объяснить! Прочитала книжку… «Таис Афинская»! Ну, там гетеры это делают! Да это гигиена, в конце концов! Мама!

МАМА. Какая ещё гигиена? Всю жизнь в чистоте ходим, никто лобки не бреет! Ты как в бане-то теперь мыться будешь? Что про тебя бабы скажут? По всему посёлку пойдёт! Я за тебя краснеть буду? Шлюшка ты маленькая! Говори, с кем спишь? Уж я ему хоботок-то оборву!

ГЕЛЯ. Мама! Совсем с ума сошла! Ни с кем я не сплю! Мама… (плачет).

МАМА (немного успокаиваясь, несколько тише). Ты о чём думаешь? О мальчиках думаешь? Успеешь ещё, найдутся оболдуи… Тебе об учёбе нужно думать… Ты учись, учись… В зеркало давно ль на себя смотрела? Видать, вообще редко смотришь… А ты посмотри пойди… рожа-то небось крива… посмотри-посмотри, какая ты у меня страшненькая уродилась… тебе умом нужно брать, умом, мордой-то не больно наторгуешь! Мозги развивай, доченька, может, за профессора какого  пожилого выйдешь…

ГЕЛЯ. Мама! Как тебе не стыдно? Да что ты меня, в конце концов, роняешь? Я вообще получше некоторых! Ну, пускай я не Алла Ларионова, ну уж и не кикимора какая! А грудь у меня! (Выпячивает грудь). А попа! (Поворачивается к матери спиной и призывно крутит бёдрами).

МАМА. Вот то-то и оно! Бесстыдница! Да тому ли я тебя учила? Для того ли я тебя растила? Постыдилась бы ты матери! Вертихвостка!

ГЕЛЯ. Ага! Не для того ты меня растила да учила! А для чего же? Пройдёт время, так внучков запросишь!

МАМА. Эк, хватила… это ещё когда будет… Тебе ж пятнадцать лет, доченька моя… ты же ещё девочка… (всхлипывает), ты же ещё совсем маленькая у меня (прижимает её к себе)… кровиночка моя…

ГЕЛЯ. Мама, не плачь, я больше так не буду… честное слово, не буду… отцу только не говори ничего… ладно? Ладно?

МАМА. А ты от Василька-то своего подальше держись… Небось, лез уже с руками? Блюди себя, доча… не давай ему воли-то… Мальчишки, они такие, им только дай волю, вмиг уложат тебя на спинку… Хватал он уже тебя? Честно скажи матери, - хватал?

ГЕЛЯ. Мама, никто меня не хватал… Вася вообще не такой… Мы просто дружим с ним, книжки вместе читаем, в парке гуляем…

МАМА (обречённо). Вот книжки да прогулки до добра-то и не доведут…

Затемнение.

 

Картина седьмая

Парк, только на этот раз весенний. В укромном уголке парка внутри облезлой беседки и возле неё — компания мальчиков-подростков.

 

ПЕРВЫЙ ПОДРОСТОК.  Эх, времечко! Весна!

ВТОРОЙ ПОДРОСТОК. Хорошо-то как!

ТРЕТИЙ ПОДРОСТОК. Слышьте, парни, может, завтра рыбу на озере поудим? Воскресенье же…

ПЕРВЫЙ. Не, лучше в футбол погоняем, земличка-то на пустыре уже просохла…

ТРЕТИЙ. Где просохла? Сырая ещё! Пойдём лучше на озеро!

ВТОРОЙ. Ну, чё прилип? Сказали же тебе — просохла! Надо тебе рыбу — иди лови! А мы в мячик постучим. У Антохи мячик новый, на днюху ему радаки с Москвы пригнали… Забыл, как у него гуляли?

ПЕРВЫЙ. Ой, гуляли… (кривляется) кушайте, мальчики, печенья… кущайте,  мальчики, варенья… А портвешок-то зажали… С мамками вечно так, — думают, мы целки до сих пор! (Смеётся). Помнишь, как портвешок из-под полы сосали?..

ВТОРОЙ (смеётся). А мамка антохина так и не поняла, чё мы такие дёрганые! Хорошее бухло было!

ТРЕТИЙ. А может щас вмажем? Не послать ли нам гонца? Вон Васёк пускай сгоняет!

ВАСЯ. Чё, Васёк-то сразу? Я чё, рыжий тебе?

ТРЕТИЙ. Ты не рыжий, ты самый маленький…  Ну…  скинем мелочишку?

 

Подростки собирают по карманам мелочь.

 

ВТОРОЙ. Я ваще пустой…

ДРУГИЕ ПОДРОСТКИ. И я… и я…

ТРЕТИЙ (протягивает кепку с  собранной мелочью). А у тебя, Васёк… мелочишка-то?

ВАСЯ. Есть малехо… (бросает деньги в кепку). Только я не побегу… сам беги! Я те чё — пацан?

ТРЕТИЙ. Ты, Василёк, самый маленький, я ж тебе сказал… Быстро побежал!

ВАСЯ. Иди комаров пинай! Ты тут чё — верхушку держишь? Да вертел я тебя!

ТРЕТИЙ (насмешливо). Он меня вертел, ёптыть! Ты на чём меня вертел? У тебя вертелка-то ещё не выросла!

ВТОРОЙ. Ладно, хорош, я пойду… Башли давай!

ТРЕТИЙ (то ли Васе, то ли Второму).  Ну, смотри…

 

Второй берёт деньги, уходит. Подростки, развалившись на лавочке, греются в лучах ещё не жаркого солнца.

 

ПЕРВЫЙ. Хорошо всё таки! Наконец-то тепло стало… Я в понедельник в школу без пальто пойду…

ТРЕТИЙ. Скоро на травке порезвимся! Тёлок по лужкам погоняем…

ПЕРВЫЙ. Ага… особенно ты погоняешь!

ТРЕТИЙ. А чё? Мы уже все отметились… Вот кроме Васька только… Правда,  Васёк?

ВАСЯ. Да почём ты знаешь? Ты свечку держал? Не держал… Ну, и закрой хлебало, а то мухи налетят…

ТРЕТИЙ. Васятка, заманал…  Все же знают, что ты живой бабы отродясь не нюхал… А с козой своей только Пушкина читаешь…

ВАСЯ (подходит к Третьему). Слышь ты, уродец… заткни хавло, а?

ТРЕТИЙ. Ага, щас…  щас заткну… А ты нам как раз расскажи, как ручонками своими шаловливыми сучишь под одеялком… когда свои мечтания о Гелечке мечтаешь…

 

Вася левой рукой берёт Третьего за горло, а правой готовится ударить.

 

ТРЕТИЙ (притворно). Ой, ой… очень больно! (Выворачивается). Василёк! Глянь, глянь скорее, Василёк! Легка же на помине! Вон, вон она! Идёт, Василёк… тебя, наверно, ищет!

 

В глубине парка появляется Геля. Парни машут ей руками.

 

ВАСЯ (Третьему, разворачивая его в сторону Гели). Во, видал? Меня ищёт… дать хочет… Тебе тоже даст, если хорошо попросишь…

ТРЕТИЙ (бьёт Васю по рукам). Отвянь!

 

Геля подходит, улыбается.

 

ГЕЛЯ. Привет, мальчики!

ВАСЯ (злобно). Меня ищешь? Дать хочешь? Ты же мне всё, чё я захочу, разрешишь. Ведь разрешишь? А куда ты денешься? Вот я хочу, к примеру, чтобы ты сейчас разделась! Слабо тебе раздеться?

ГЕЛЯ. Дурак, что ли? Дурак и не лечишься…

 

Вася делает шаг к ней.

 

ГЕЛЯ. Я закричу…

ВАСЯ. А зачем? Ведь ты сама этого хочешь… Ведь ты ради меня чё угодно можешь сделать… Правда же? Ты ж сама мне говорила…

ГЕЛЯ (жалобно). Вася…

ВАСЯ. Ну чё – Вася? Раздевайся… уже тепло…

ГЕЛЯ. Псих… Тебе кто мозги вывернул?

ВАСЯ. Никто мне ничего не вывернул! Сказал же — раздевайся!

 

Геля медленно снимает куртку, бросает её на землю, стягивает через голову  свитер, под свитером ничего нет.

 

ТРЕТИЙ. Э, хорош, да…

ПЕРВЫЙ. Да чё ты… нормально… Приколись…

 

Кто-то из парней отворачивается.

 

ТРЕТИЙ. Хорош, сказал… Одевайся, дура…

ВАСЯ. Ни хрена не одевайся… Лучше станцуй нам… Ну! Давай!  Ля-ля, ля-ля, траля-ля-ля… Чё стоишь? Ты ж сама говорила, что на всё ради меня готова… Забыла? Чё теперь задний ход даёшь? Где же твоё слово? Все вы, бабы, такие… ссучки…

 

Геля стоит, окаменев, прижимая к груди свитер, и дрожит, то ли от холода, то ли от ненависти и стыда.

Затемнение.

 

Картина восьмая

Пётр Алексеевич и Ангелина Матвеевна медленно прогуливаются по тому же парку.

 

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Что-то я неважно чувствую себя… Мне такие рассказы, Гелечка, противопоказаны… Голова закружилась…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Где болит, Петя? Давай присядем…

 

Садятся на скамейку. Ангелина Матвеевна поправляет шарф на шее Петра Алексеевича, поплотнее укутывает ему горло.

 

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Мутит как-то… нехорошо…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Ничего, ничего, ты посиди, подыши…(Пауза). Вот так, Петенька, жизнь-то проходит… Глянь-ка, кстати, во-о-н туда… видишь  павильон  «Соки-воды»? Вот там, в углу беседка та стояла… А Васятка-то в ногах потом валялся у меня… Я ему сказала: «Знаешь, что? Ты ж клялся мне божился, что всё ради меня сделаешь! Всё, что захочу. Так сделай, говорю, милость, —  отвянь! Иди комаров пинай!»  А потом я после школы  одного встретила… правда,  я его совсем не любила…  Он так красиво ухаживал…  Цветочки подносил, записочки писал, всякие слова говорил… и знаешь… он такой тонкий парень был…  не жлоб… с ним поговорить можно было… ручку всегда подавал, когда из автобуса  выходил (пауза)…  а, дверь всегда ещё передо мной распахивал… ну, такой галантный кавалер… а я-то дура  сонная, думала, это любовь… ну, у меня было чувство привязанности к нему, благодарность такая…  В общем, я через год  за него замуж вышла… и ребёнка даже родила…  А через время…  догадайся с первого раза, что было через время… 

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ну что? Развелись, наверное…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Ну да, только он сначала пиво очень полюбил… я думаю, он пиво вообще больше чем меня, любил… Пойдём с ним в парк, затащит меня в пивбар, леща вяленого возьмёт и сосёт, сосёт… Погуляем немного, он — опять в пивбар! А то дома — засыпет весь стол рыбьей чещуёй да костями и опять сосёт, сосёт… Да ещё и рыбой потом несёт от него… и лезет ко мне ночью вонючими  руками… Ну, а потом, как водится, на водочку перешёл… С работы слетел, пропадать стал по ночам… однажды бомжиху какую-то привёл с вокзала… Ребёнок кричит, плачет, а он мне разбор полётов устраивает: почему в доме беспорядок, почему мужу ужин не даёшь? Проваливай, говорит, ты плохая, говорит, жена… и выпихивает меня из квартиры, представляешь? Здесь, говорит, вот эта… как тебя, мол, зовут… вот эта будет жить… я на ней женюсь… а ты, говорит, проваливай! А ребёнка, говорит, не трожь, он поорёт да перестанет, я ему пивасика сейчас налью… Ну, я взяла скалку, как дала ему по морде! И бабе его заодно! Выперла их в коридор и вещи его туда покидала… прямо кучей, выгребла всё из шкафов и —  в грязный коридор! (Пауза). Откуда в нас эта дичь, Петечка? Какая-то очень русская дичь… Если любим, то готовы зарезать, если ненавидим, то хотим испепелить… Почему мы детей бьём? Где сострадание, терпимость, где попытка понять человека? Почему  у нас в любую минуту могут унизить и обхамить? Почему, Петя?

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Да потому что целые пласты культуры в  нас срыли… будто бульдозером… Вот ты взгляни хоть на наш городок: много  ль тут старожилов? Не Москва вроде, не Питер, а кто живёт, приглядись-ка: потомки лимиты да мигранты азиатские… Откуда у них культура? Кто им её прививал? Кто их учил книжки читать?.. Их родители, пожалуй, лишь кирку да лопату знали, когда им было учиться? А ведь книжки научают… Нету преемственности, нету родовой памяти, нету линии судьбы… Что вкладывали в детские головы в девятнадцатом веке? Идеи милосердия, служения народу, просвещения народа… А сейчас что? В любую минуту телевизор включи…  В наше время, Гелечка, ещё оставались какие-то понятия чести, благородства, порядочности… Страна  как раз от спячки стала отходить, ты же помнишь, - двадцатый съезд, Хрущёв, какие-то смутные надежды… Люди плечи расправили… и друг к другу честнее и бережнее относились.  Вот у меня знакомый был тогда… он с девушкой встречался… ну, как тебе объяснить… томился парень… хотел, чтобы была подруга… Да они оба томились, и он, и подруга его… Ну, ты же знаешь… симпатия, увлечение, дело молодое… дошло до интимных отношений и… всё… Он говорит: я не буду жениться, рано нам ещё детей… Аборты же разрешили недавно! Нам учиться нужно! Она в слёзы — я боюсь, боюсь! И потом после абортов детей может вообще не быть! Ну… как ты думаешь? Женился! Прожили-то недолго, конечно… Ругань, претензии, всё как-то кувырком, ребёнок тоже дёрганый… потому что в нелюбви рос… И всё — развод… для чего женились, чего хотели… (Долгая пауза). Ох, вспомнил, ещё хуже стало… давит как-то  грудь…. И мутит… даже голова кружится…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Пойдём, Петечка, домой… я тебя уложу… не идут нам с тобой на пользу эти воспоминания… (Пауза). Хочешь — отвлеку пока идём? (Пауза). Запахнись-ка получше (снова поправляет ему шарф). Вот… была, значит, у меня ещё одна знакомая, так влюбилась в мальчишку… ты не поверишь, так влюбилась, -  обо всём забыла, сына забросила… один раз оставила его соседке, а сама с молодым любовником в Пицунду поехала… Пицунда… сказка (вздыхает)… море, пальмы, любимый мальчик рядом… такой нежный мальчик был, романтический, книжный… и тело такое сладкое, орехами пахло… потеряла голову, как во сне жила… но… летняя сказка быстро кончилась, вернулись домой, он говорит — давай вместе, она обрадовалась, — неужели любит? А он, действительно, влюбился… Он с родителями жил и с сестрёнкой, пама-мама на нашем химкомбинате, сестрёнка в школе учится…  что он видел в жизни? С родителями — вообще  никак, юношеские влюблённости без отношений… похоже, он и женщин-то не знал… Сестрёнку только очень любил, всё скучал по ней… Ну, живут неделю, в выходные являются родители его… а знаешь ли ты, Петечка, что такое родители влюблённого мальчика?..

Затемнение.

 

Картина девятая

Бедная комнатка, убого обставленная, чёрно-белый телевизор, по которому идёт трансляция похорон Брежнева. Очень много книг, они везде — в шкафах, на полках; стопки книг на столе, на подоконнике, несколько книг на диване. Здесь же, на диване сидит Геля; за столом перед чашкой с чаем и раскрытой книгой —  Митя. Спиной к двери в верхней одежде стоят митины родители — Иван Александрович и Надежда Христофоровна. Они примерно того же возраста, что и Геля.

 

НАДЕЖДА ХРИСТОФОРОВНА. Митя, собирайся!

 

Митя молчит, насупленно глядя на мать.

 

НАДЕЖДА ХРИСТОФОРОВНА. Митя, я кому говорю? Ты меня слышишь?

 

Митя продолжает молчать.

 

НАДЕЖДА ХРИСТОФОРОВНА. Митя, тебе здесь нечего делать! Ты что, собираешься тут всю жизнь прожить? Митя! Зачем тебе эта бабушка?

МИТЯ. Мама!

НАДЕЖДА ХРИСТОФОРОВНА. Конечно, бабушка! Ты что — слепой? Открой глаза, Митя! Она же старше меня! Митя! Ты спишь с женщиной, которая старше твоей матери! Ты с ума сошёл?

МИТЯ. Ничего я не сошёл! Никакая она не бабушка!  Я буду жить с ней! Мне здесь хорошо! Меня здесь любят!

НАДЕЖДА ХРИСТОФОРОВНА. А мы тебя, выходит, не любим! Мы, значит, тебе не родня! Ты нам чужой! А кто самый вкусный кусок всегда — тебе? А кто, как Митенька джинсы захотел, на тебе, Митенька, сразу  джинсы! А кто у родителей деньги на кино берёт? А кто эти деньги вместо кина на пиво тратит?

МИТЯ. Я не на пиво! Просто ребята попросили им купить!

НАДЕЖДА ХРИСТОФОРОВНА. А кто курил в подъезде?

МИТЯ. Да не курил я! Подумаешь, один раз только и попробовал! Я же ваши деньги не трачу!

ИВАН АЛЕКСАНДРОВИЧ(его прорывает). Ах ты, щенок! Деньги он не тратит! И не кушаешь ты, и не пьёшь, и одежду не носишь! А как же ты живёшь? Что ж ты, святым духом питаешься? Отчего ж ты, скажем, на работу до сих пор не устроился?

МИТЯ. Папа, ну какая работа? Мне в армию весной!

ИВАН АЛЕКСАНДРОВИЧ. А кушать тебе три месяца до армии не нужно?

МИТЯ. Ну, смысл, папа, на три месяца работу искать…

ИВАН АЛЕКСАНДРОВИЧ. А ничего… к нам  в цех – в самый раз было бы. А он, бля, на курорты ездит! Да с бабой! Да за её счёт! Мы с матерью три года уже на курорты не ездили! А почему? Ты знаешь, почему? Да потому что ты, оболтус, на шее до сих пор сидишь…  Да сестрёнка твоя ещё в школе учится! Да! И ещё три года  не поедем! А ты, бля, на югах бабушку развлекаешь!

 

Митя сопит, упрямо набычившись.

 

НАДЕЖДА ХРИСТОФОРОВНА. Митя! Да сколько можно? Ты слышишь, что тебе отец говорит?

МИТЯ. Слышу, не глухой!

ИВАН АЛЕКСАНДРОВИЧ. Ты почему, щенок, матери грубишь?

МИТЯ. Я не грублю! Оставьте меня в покое! Я не хочу домой! Я хочу тут!

НАДЕЖДА ХРИСТОФОРОВНА. Митя, у тебя молоденькие девочки есть, звонят каждый день, спрашивают, где Митя, где Митя? Куда, дескать, он пропал? А Митя со старушкой развлекается.

МИТЯ. Мама! Да что ж это такое?

НАДЕЖДА ХРИСТОФОРОВНА. Не хочешь работать – готовился бы в институт! Вдруг  бы поступил? Отсрочку бы дали! В армию бы не пошёл! Дома бы остался! Тебе с бабой кувыркаться важнее? Пойми же, наконец, ты —  мальчик, ты таких себе фигову тучу ещё найдёшь!

МИТЯ. Не найду!

ИВАН АЛЕКСАНДРОВИЧ. Слышь ты, дебил! Быстро собрался и пошёл домой! Я кому сказал? Оглох от счастья?

МИТЯ. Не пойду!

 

Иван Александрович подходит к сыну и берёт его за шиворот. По телевизору показывают траурную процессию. Играет похоронный марш.

 

ИВАН АЛЕКСАНДРОВИЧ. Пойдёшь, куда ты на хер денешься…

ГЕЛЯ (встаёт с дивана и подходит к Ивану Александровичу). Отпустите мальчика. Он совершеннолетний.

ИВАН АЛЕКСАНДРОВИЧ. А ты вообще молчала бы. Закрой хлебало. Твоё место на параше. Сука старая!

ГЕЛЯ. Хам… просто хам…(плачет)… быдло…

МИТЯ (выворачивается из рук отца). Твари вы, твари! Идите к чёрту! Не вернусь к вам! Вы же меня не любите!

НАДЕЖДА ХРИСТОФОРОВНА(Геле). Сама — быдло! Правильно: сука старая! Нашла пацана глупого! Мало у тебя кобелей! Я тебя к суду привлеку! За совращение несовершеннолетних!

ГЕЛЯ. Он совершеннолетний (плачет).

ИВАН АЛЕКСАНДРОВИЧ. Я до тя доберусь! Я тя, бля, закрою! (Заводится). У меня и менты знакомые есть! Будешь в крытке сидеть! Тя в обезьянник посадят! Те там по самые жабры напихают! Сучка задроченная! Будешь бомжей в обезьяннике обслуживать! Захарканный пол будешь своей жопой подтирать! Тварь! Ты же тварь!

МИТЯ (делает шаг к отцу, бьёт его ладонью по щеке). Вы… вы… вы не люди… (шепчет) не люди вы… вы — звери… тупые, безжалостные звери… у вас нет сердец… как вы меня родили?.. как вы меня зачали?.. разве вы любили меня? Неужели вы — мои родители? Мои родители — звери! Вы же не любили меня… вы же не любите меня! Кто я для вас? Для чего вы топчете меня? Для чего заплевали мне душу? Для чего заплевали душу человека, который меня любит? Вы просто насекомые, гадкие, зловонные насекомые… За что, за что вы ненавидите меня? Что я вам сделал?..

ГЕЛЯ (подходит к Мите, обнимает его, словно пытаясь защитить). Митенька, тише, мальчик мой… тише… Не бойся, не бойся их… Это не родители  твои… Это какие-то чужие люди… Они хотят разлучить нас… (Родителям Мити). Вы кто? Вам что надо здесь? Вы хотите мальчика раздавить… вы хотите меня раздавить? Вас бесит чужое счастье? Вы думаете,  здесь нету счастья? А что же здесь тогда? Здесь не гнездо разврата, нет… Здесь любовь… Вы видели любовь? Вы когда-нибудь видели любовь?.. Вы думаете, мне что-то нужно? Нет… нет… мне ничего не нужно… мне нужно только чтобы мальчику было хорошо, чтобы ему было тепло… Ему холодно у вас… у него душа заледенела с вами… вы его целовали когда-нибудь? Вы ему слова ласковые шептали? Вы его по головке гладили? Как вы его воспитывали? Что вы ему внушали? Коллективистские ценности? Любовь к комсомолу? Верность коммунистическим идеалам? Мальчик любить хочет! Дайте ему любви! А мне… мне… ничего не нужно… мне только преданные глаза нужны, ласковые ладони, тихие слова… мне нужно, чтобы я могла заботиться о нём, чтобы я могла дарить ему радость… Мне немного нужно… Но мне не нужна ваша грубость, ваши оскорбления, ваша ненависть… Вы что, думаете ненавистью можно дом построить? Сына  привязать?  А привязанность только любовью даётся… да…  вот… только любовью… вы не знали?

ИВАН АЛЕКСАНДРОВИЧ. Не, она не понимает ни хера! Я те простым, русским, рабоче-крестьянским языком говорю: отвянь… лучше отвянь… иначе покалечу… подстерегу в подъезде и кастетом -  в харю! Будешь потом кривым едалом торговать, может, ещё какого мальчонку соблазнишь… Интеллигенция, бля… Смотри у меня, предупредил… (Мите). А ты, сынок, хорошо подумай… Хорошенько, сынок, подумай, кто тебе дороже — родители или эта… сучка драная…

 

Выходят, сильно хлопнув дверью.

Затемнение.   

 

Картина десятая

Та же комната, но стол пуст, а диван разложен и застелен. Две смятые подушки, скомканное одеяло. На краю дивана сидит Митя, у стены, упёршись спиной в коврик с оленями и обхватив руками колени — Геля. В дальнем углу — включённый телевизор, звук приглушён, передают новости.

 

 

МИТЯ. Я не виноват, Геля. Так получилось. Я этого не хотел. Честное слово, Гелечка, я этого не хотел.

ГЕЛЯ. Но ты ушёл… тебя не было две недели…

МИТЯ. Мне было очень плохо. Я напился. Родители обещали забрать меня с милицией. Когда там все тоже напились, пришли соседи, сказали, чтобы мы перестали орать. Кто-то кому-то что-то сказал, потом началась драка. Мне разбили лицо, потекла кровь. Потом, когда всё кончилось, девочки стали меня жалеть, Танька стала смывать кровь. Потом утром я просыпаюсь голый — она рядом. Тоже голая. Я испугался. Даже хотел её убить. Я не понимаю, как так получилось. Я не хотел. Это всё она. Потом она сказала, что теперь я — её парень. Я сказал – иди пинай! Она сказала: все видели, что ты со мной спал. Я сказал: и что? А она говорит: ещё и жениться должен! Я говорю: с какого перепугу? Она говорит: а чё ты со мной тогда спал? Я говорю: не знаю. Она говорит: ты чё, дурак? Я говорю: я пьяный был, не помню ничего. Гелечка, честное слово, я пьяный был, ничего не помню. Как так получилось? Я не могу понять. Я вообще этого не хотел. Ты меня простишь… прости меня, пожалуйста… я больше так никогда не буду…

ГЕЛЯ. А почему ж ты к родителям пошёл?

МИТЯ. Я не знаю, Гелечка… мне стыдно было… мне было очень стыдно… как я мог сделать такое? Я не виноват, честное слово… А когда у меня это появилось… (пауза) я так сильно испугался… Я же не знал, что это, у меня такого никогда не было… Я очень испугался… сказал маме… Она стала кричать… обвинять меня… обзывать разными словами… А потом я вспомнил, что я у тебя уже был… ещё до того, как узнал про это… Но тогда-то я ничего ещё не знал… Если бы я знал, я не пошёл бы к тебе… Неужели я пошёл бы, если бы знал… Гелечка, прости меня… Я же не хотел… А потом мама повела меня к врачу… Я не знаю, как я там не умер со стыда… Врач, правда, хороший такой был… говорит: ну что ж, молодой человек, с кем не бывает, ничего, мол, страшного, —  вылечим… да ты, говорит, не стесняйся, показывай, раз уж пришёл… ты тут не один такой, мы в своей практике всякое видали… А отец дома даже по морде дал, когда мать ему сказала… Ты не представляешь, Гелечка, как он орал… какие слова он говорил…

ГЕЛЯ. Бедный, бедный мальчик… Отчего же ты ко мне сразу не пришёл? Мы же договорились, что мы вместе…

МИТЯ. Ну, я ж приходил… когда не знал ещё… А потом мне было очень стыдно… как я мог к тебе придти?  Мне пришлось снова к родителям…  А там — тоже стыдно… Сестрёнка смотрит, ничего не понимает, отец злобный, мать шипит… Ужасно, ужасно… Разве я мог к тебе придти?

ГЕЛЯ. Не надо было тебе к ним возвращаться. Мы бы сами справились. Я тебя сразу простила… Я же знаю, что ты не нарочно… ты же не хотел… это так… глупость… Мы бы вместе лечились… Не возвращайся к ним больше… они тебя не любят… Они чужие тебе… Ой, что я говорю… я же не должна настраивать тебя… зачем я это говорю? Не слушай меня, Митенька! Это же твои родители. Они тебе добра желают. Господи, что я несу? Какого добра? Никакого добра они тебе не желают. Но почему, почему они унижают тебя? Ведь  ты их сын!

МИТЯ. Геля, они мне говорят: или будешь как мы, или тебя растопчут. По тебе, говорят, и так уже психушка плачет. Или ментура. Работать не хочешь. Учиться не хочешь.  В армию пойдёшь, тебя там уму-разуму научат, мозги повыбьют как следовает быть… Гелечка, как это: «как следовает быть»? Тебя там построят, говорят они, на подоконнике. Тебе там объяснят, кого любить, а кого лучше стороною обходить. Тебя там самого так полюбят, что до конца жизни забудешь, что женский пол есть на свете! Гелечка, я боюсь! Я уже всего боюсь! И в армию  я не хочу!  Не пойду я в армию!

 

Дверь открывается, заходят Митины родители.

 

НАДЕЖДА ХРИСТОФОРОВНА. Я так и знала, что он здесь. (Ивану Александровичу). Полюбуйся на него!

ИВАН АЛЕКСАНДРОВИЧ. Тебе здесь чё – мёдом намазано? Опять пришёл бабушкину пенсию тратить? Хорошо же ты устроился!

НАДЕЖДА ХРИСТОФОРОВНА. Хватит сюда шастать. Больше не придёшь. Собирайся-ка домой! Принёс уже отсюда подарочек. Больше не принесёшь. (Геле). Сучка!

ИВАН АЛЕКСАНДРОВИЧ. Я на тя управу найду! Я на тя и ментов натравлю и диспансер венерический. Будешь теперь в диспансере с шалавами подзаборными. Запрут тя там и лечить будут. Пока не вылечат. Тварь! Чистого пацана грязью своей замызгала! Языком будешь у меня эту грязь вылизывать. Я те устрою любовь! Любовь, бля, у неё! Сына бы постеснялась! Где сынок-то твой? Сбагрила уже кому-то? А вот мы за свово сына бьёмся, мы за свово сына горой стоим! Мы таким гадюкам, как ты, не позволим обижать его! Никого больше не будешь заражать. Убью я тя! Хочешь кого-нибудь заразить – на вокзал ступай, обоссанным бомжам будешь там давать! Гадина! Ненавижу! Задушил бы, как есть задушил бы, не хочется тока потом в крытке за тя париться… (Мите). Собирайся, дебил! Быстро ноги в руки взял и пошёл на хер отсюда! До сердечного приступа мать довёл… гадёныш…

НАДЕЖДА ХРИСТОФОРОВНА. Митя, ты слышал, что отец сказал?

 

Геля плачет, забившись в угол дивана. Иван Александрович берёт Митю за шиворот и, ударив ногой дверь,  выталкивает его. Выходящая последней Надежда Христофоровна изо всей силы хлопает дверью напоследок.

Затемнение.

 

Картина одиннадцатая

Квартира Петра Алексеевича. Мебели мало, стол, стулья, кровать у окна. Маленький телевизор. Мольберт в углу, на нём картина, небрежно закрытая драпировкой. Стены в квартире почти сплошь завешаны разнокалиберными картинами, подрамники и рамы стоят вдоль стен, на подоконнике — несколько засохших кистей и выдавленных тюбиков из-под краски. На кровати под одеялом лежит Пётр Алексеевич. Входит  Ангелина Матвеевна.

 

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Проснулся? Как чувствуешь себя?

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Лучше.

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Чаю сделать тебе?

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Да. С лимоном.

 

Ангелина Матвеевна уходит на кухню, гремит там посудой.

 

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА(из кухни). С сахаром тебе?

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Да.

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Сколько? Две?

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Да.

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Голова не кружится больше?

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Нет. Тошнит только немного.

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Сейчас чай принесу… лимончик хорошо снимает…

 

Через минуту Ангелина Матвеевна приносит чашку с чаем, ставит на стул, стоящий возле постели Петра Алексеевича.

 

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Спасибо (привстаёт, пьёт). Горячий… (снова ложится). Устал я, Геля… Почему так?

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Работал много. Зачем ты по ночам работаешь? Тебе дня мало? И потом ты же сам говорил, что краски ночью по другому звучат… Утром смотришь, а цвет другой, не такой как ты хотел…

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Да нет, я говорю, почему в жизни так случается? Почему жизнь не клеится, почему какие-то постоянно препятствия на пути к счастью… Ведь есть же где-то оно? И никто его не может достичь… Все хотят его, стремятся к нему, ползут, карабкаются, из последних сил скребутся… а его всё нет и нет… Почему в жизни мы встречаем не тех, кто нам нужен, почему какие-то случайные люди всю жизнь сопровождают нас? Мы живём рядом с теми, кто слушает себя, свои желания, кто видит свои цели, кто ради этих целей обманывает нас… Ты хочешь участвовать в судьбе человека, а он презирает тебя за это… ты хочешь заботиться о нём, а он отвергает твою заботу… или так: он любит тебя, а кто-то рядом мешает его любви… или твоей… я хочу любить этого человека! А меня уводят от него! Мне предлагают какие-то альтернативные пути, какие-то совсем другие дороги… И там, на этих дорогах встречаются совсем другие люди…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Петечка, ты болен… Вспомнил что-то? Ты не береди душу… всё пройдёт… Петечка, я у тебя есть… Попей чаю… с лимончиком… Может, кушать хочешь?

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Нет… нет… Спасибо тебе за то, что ты со мной… Ты знаешь, меня уже много лет тоска гложет… вроде всё сложилось, и работа, и всё… Деньги, слава Богу, есть, я стал известным художником, меня покупают, я выставляюсь за границей…  а тоска вот не уходит, мучает… по ночам особенно…  я не знаю, что мне делать… так тошно мне на этом свете… вот только ты сейчас появилась в моей жизни… (робко) может, теперь уже наконец всё будет хорошо? Я так хочу, чтобы всё было хорошо… пойдём вместе?..  Гелечка, пойдём вместе? Сколько нам осталось… немного уж, наверное… пройдём этот остаток пути вместе? Я буду тебя любить, я буду очень сильно тебя любить…  Я уже старик, я могу только руки твои целовать… но я могу так любить тебя… у меня сердце разрывается от любви к тебе… (берёт её руку) ты останешься со мной?  Ты не покинешь меня? Почему у нас с тобой какие-то каменистые дороги? Почему мы выходим на них в одиночестве? Сквозь туман кремнистый путь блестит… Почему мы всю жизнь спотыкаемся об эти камни? А впереди – пустыня… И она внемлет Богу… Сколько уже раз мне плевали в лицо, сколько раз от меня уходили, не попрощавшись, как коварно меня обманывали… За что? Разве я сделал в этой жизни что-то плохое? Разве я где-то сподличал? Моя последняя жена, Аня, была моложе меня на четырнадцать лет. Я её любил как ребёнка. Я её на руках носил. У неё всё было. Я ей ни в чём не отказывал.  Знаешь, сколько мы с ней прожили? Целых тринадцать лет! Это же такой кусок жизни! Тем более  — зрелой жизни.  Я понимал, что это последняя любовь. Ты не представляешь, как я трясся над ней. Я думал, мы вместе дойдём до нашего финала, во всяком случае, я дойду до своего, а она мне глаза закроет. Она в сорок лет была, как дитя. И выглядела, как дитя. Она очень моложавая была, маленькая, худенькая. Сорок лет, а на девочку похожа… Я с ней так носился… А однажды прихожу домой, а она чемодан собирает…

Затемнение.

 

Картина двенадцатая

Большая светлая комната в квартире, те же картины по стенам. На диване раскрытый,  наполовину заполненный чемодан, над ним – Аня. Сосредоточенно перебирает вещи. Возле дверей стоит Пётр Алексеевич.

 

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Аня, мы куда-то едем?

АНЯ. Я — еду. А ты — остаёшься.

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. А куда ты едешь? И почему я остаюсь?

АНЯ. Потому что я, Петя, ухожу от тебя.

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Куда уходищь?

АНЯ. От тебя ухожу (повышает голос)… к молодому красивому любовнику!

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Аня…

АНЯ. Что — Аня?

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Это шутка?

АНЯ. Ну, какая шутка, Петя, какая шутка? С этим разве шутят? Я тебе ещё раз говорю: я … ухожу… к любовнику!

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Какой любовник, Аня? У тебя есть любовник?

АНЯ (иронически). А ты не знал? Ой, только не притворяйся…  Петя! Ну, что  ты мне здесь святую невинность изображаешь? Как будто бы ты не знал!

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Я не знал… А у тебя что, любовник есть? И давно? А кто он?

АНЯ. Петя, да какая тебе разница? Тебе не всё ли равно? Ты давно про меня вспомнил? Я вообще, Петя, есть в твоей жизни? Я, Петя, кто — функция? Или фикция? Я — знак какой-то? Я — неодушевлённый предмет? Ты меня видишь только когда кушать хочешь? Или ты меня ближе к вечеру начинаешь замечать, когда в квартире свет зажигается? Ты меня днём не видишь? Потому что я тебе только ночью нужна? У тебя ночью инстинкты просыпаются? Петя, ты себя как самец ведёшь! Я тебе даже на выставках только как сопровождение нужна. Чтобы ты не один был среди людей. Чтобы у тебя под рукой красивая статусная женщина была. Приложение к тебе. Оправа. Ты бриллиант, Петя, а я — твоя оправа. Но ведь я сама по себе — бриллиант, даже ещё более бриллиантовый, чем ты… Я сама хочу блистать своими гранями.  Не желаю больше быть статисткой, которая называется «жена известного художника». Я — сама по себе! Я тебе зачем? Для антуражу? Закажи себе тогда двадцатилетнюю модель из агентства. Эскорт-сопровождение называется. Заплатишь деньги, у тебя же есть. Будешь с молоденькой девочкой рассекать. А народ пускай гадает, кто это — дочь, любовница, содержанка… Опять же разговоры, слухи, сплетни — всё лыко в строку, всё пиар. Дополнительная реклама. Ты не только модный художник, ты ещё и скандальный художник. Знаешь, как твои картины станут покупать? Ещё бойчее! Ещё дороже! Благодаря мне дополнительную популярность заработаешь! А у меня свой путь, Петя. Я — модель, натурщица. Я не дешёвка с вокзала, я дорогая натурщица. Ко мне, Петя, очередь, между прочим. Это ты меня бесплатно рисуешь. Это ты портреты мои пишешь… потому что я твоя муза… ты меня прославляешь в веках… А другие художники меня тоже хотят в веках прославлять… и другие мужчины на меня смотрят по-другому, не так, как ты… Ты, Петечка, давно уже на меня тусклым глазом глядишь, да и портреты мои тебе уже не удаются. Я на них бескрылая, неживая… Я ведь тебе давно уже не нужна, Петя!

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Аня, а кто он, твой мужчина? К которому ты уходишь? Ты правда уходишь  к другому мужчине?

АНЯ (с вызовом). Да! К Славе ухожу! Я давно с ним! Я уже полтора года с ним!

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ(ошеломлённо). К Славе? Ученик мой (вдруг что-то осознав)… но ведь он тебя младше больше, чем на десять лет!

АНЯ. Да! И что? А ты — старше! Наверное, он и способен на более серьёзные подвиги, чем ты! Как ты думаешь? Разница-то у вас — почти четверть века! Ты, Петя, уже отпел своё! Пора другим сцену уступить!

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Господи, чего тебе не хватало? У тебя же всё есть!

АНЯ. Сам знаешь, чего мне не хватало! Мне любовь нужна! Мне нужно, чтобы меня обожали! Ты будто не знаешь! Прекрасно ты всё знаешь… Ты только вид делал, что я  тебе нужна… А сам всё с картинами своими… Тебе кто важнее — жена или картины?

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Аня, ведь я так тебя люблю… Что ты говоришь, Аня?  Как ты можешь такое говорить… Ты же знаешь, что ты — главный человек в моей жизни… Мы с тобой столько лет…  Столько лет… Ведь всё было хорошо. Откуда он взялся? Как он влез? Как он смог это?

АНЯ. Да ничего он не влез. Я сама первая начала.

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Аня, что ты говоришь? Я не верю. Это не ты говоришь. Это обида твоя в тебе говорит. Ты на что-то сильно обижена, Аня. Давай разберёмся, Анечка. Если тебе что-то не нравится, ты скажи, я всё исправлю. Ты брось его, брось этого Славу. На что он тебе? Он же тебя не любит, он поиграется и бросит. Аня, ему двадцать восемь лет всего! Ты в своём уме? Ну, сама подумай, какие у вас перспективы могут быть?

АНЯ (зло). Такие перспективы! Мы поженимся. Я ему ребёнка рожу. Вот ты мне позволил ребёнка родить? Тебе картины нужно было писать. А ребёнка не дал мне родить. Кто мне вернёт теперь детей, которых я не родила? А на абортах ты, что ли, мучился? Ты, блядь, картины писал! А я с куском льда на животе ходила. Ты меня пожалел? Ты меня по головке погладил? Ты меня прижал к себе, когда я плакала?

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Анечка, я же жалел… мы же вместе с тобой плакали…

АНЯ. Ага! Жалел ты! Радовался, небось, что всё так получилось, что жена у тебя покладистая такая, что муж сказал, то она и сделала! А надо было не слушать тебя! Надо было уехать к матери да родить там! А ты потом — как хочешь! Что бы ты потом сказал? Ничего бы не сказал! Да что ты вообще сказать можешь? Тебя же ничего в жизни не интересует, тебе только тусовки, выставки, бабы на выставках… Что скажешь — нет? Ну, да… ты прямо бегал от баб, прямо отбивался от них…  Помню я глазки твои масляные, думаешь, не видела, как ты на задницы чужие смотрел? А если баба с декольте, так ты туда чуть не с головой! А они рады стараться! Жалел он меня! Жалел ты, что бабы с презентаций не могут всей кучей в койку твою упасть! Чего ты там не видал? Там же одинаковое всё! Такое же, как у меня! Только у меня лучше!.. (Плачет). Родить даже не дал! 

ПЁТР АЛЕКСАНДРОВИЧ. Ты что говоришь, Аня, Господь с тобой! Я тебе родить не дал! Я только один раз сказал: «Анечка, может, повременим с ребёнком? На ноги хоть немножко встанем…» А ты что мне на это? Ты ж скандал учинила! (Неожиданно зло). А чего ж не родила, чего ж к маме не уехала? Я тебе помешал? Если б сильно хотела, уехала бы! Но ты ж не хотела! Да ты обрадовалась, когда я это сказал… А, нормально, не буду рожать, муж ведь не хочет! Это ж отговорка для тебя была! Поехала бы к маме, да и всё, никто не держал тебя, не связывал, наручники тебе не надевал! Сама виновата! Нашла отговорку!

АНЯ. Да? А когда я ребёнка из Дома  малютки хотела взять, ты что сказал? Ты сказал: как мы к нему привыкать будем? Тебе к чужому ребёнку привыкать нужно было! А чего к нему привыкать? Его просто любить нужно! Понимаешь ты — просто любить. Ты про любовь что-нибудь знаешь? Ты её видел когда-нибудь? Ты её пытался понять? Это ребёнок! У него есть глазки, ручки, носик… он писает и какает в подгузники… в это… в памперсы… Это всё можно только любить! А ты себя только любишь! Картины даже свои не любишь, любишь себя в этих картинах… себя, чёрт бы тебя побрал, в творчестве!

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Да я красоту людям несу! Я их жизнь украшаю!

АНЯ. Конечно! Украшательством занимаешься! Вокруг нищета, грязь, сиротство, несправедливость, а ты… жизнь украшаешь! Украшатель… утешитель! Возьми ребёнка, брошенного родителями, прижми его к груди, поцелуй его в макушку, — вот этим ты жизнь сможешь украсить! Сотри с лица этого мира хоть толику несчастий, страданий и обид… да тебе самому станет смешной твоя мнимая красота!

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Знаешь что, Аня! Хватит демагогию тут разводить! Иди в Дом малютки  и возьми ребёнка! А ещё лучше — роди… родить она ребёнка хочет! Иди роди! Посмотрю я на тебя, как ты это делать будешь! Да тебе только сам процесс интересен! А потом попрыгай-ка по ночам! Постирай-ка пелёнки-распашонки! Уж Слава твой точно не станет прыгать. На фига ему такое счастье? Уж я его знаю… И вообще, всё, — надоел мне этот разговор! Верёвками я тебя, что ли, буду привязывать! Не мил — не надо! Столько лет прожили, как любили друг друга! Всё — коту под хвост! Иди… иди не оглядывайся! Славику привет передай!

АНЯ. И пойду! Пойду! Не забудь только, что совместно нажитое имущество делится пополам. Так что я пока на развод подам, а ты подумай, как квартиру делить будем, счёт в банке, картины…    

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Аня, ты что удумала? Уходишь к молодому любовнику и ещё ограбить хочешь?

АНЯ. А что же мне — нищенствовать теперь? Полное право имею! Зря я тебе, что ли, столько лет слюнявчики стирала?

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ты просто сошла с ума! Одумайся, Аня!.. (Зло и с отчаянием). А картины я тебе не отдам! Ничего не получишь… даже самого маленького этюдика! Славик тебе напишет… с  него сдерёшь потом, когда будешь уходить… Вот помяни моё слово: максимум три года протянешь с ним! Всё! Не хочу больше ничего! Совет да любовь вам!...

Затемнение.

 

Картина тринадцатая

Городской парк, знакомые аллеи, скамейки, вдалеке павильон «Соки-воды». Пётр Алексеевич и Ангелина Матвеевна прогуливаются.

 

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Хорошо, правда? И погодка такая…

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Да… Последние денёчки… А там как завьюжит… и будем мы с тобой сидеть у тёплой батареи в квартире, как раньше в деревенском доме люди у печки сидели… Чай будем с вареньем пить… О жизни будем говорить…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Знаешь, Петечка, я по сыну очень скучаю… Вроде рядом, в соседнем городе, а видимся редко. Давай пригласим их на выходные? Внучку привезут… Ребёнок совсем дикий растёт… бабушку тоже редко видит…

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Давай. Вот и будем как раз чай с вареньем пить…

 

Пауза. Ангелина Матвеевна шмыгает носом.

 

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Продуло… Э-э, ты чего? Геля, что случилось?

 

Ангелина Матвеевна смахивает слёзы.

 

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Да ничего… вспомнилось… просто вспомнилось… Я за тебя, Петя, боюсь, ты что-то плохо себя чувствуешь в последнее время… Я не могу тебя потерять… я не хочу больше никого терять… Знаешь, у меня был человек… я его не любила, когда он появился в  моей жизни… Я его сейчас вспомнила… Мы с ним тоже любили чай с вареньем по вечерам пить… Сядем вместе на кухне и чаи гоняем. Про жизнь разговариваем. Вспоминаем. Хороший такой мужчина, я с ним сошлась потому что уж очень он положительный был. Внимательный такой… добрый очень… Мне с ним хорошо было, хоть я и не любила его. Спокойно так было, надёжно. Он умел к себе расположить. Тихий, улыбчивый. Очень к себе располагал. К нему очень люди тянулись. Собаки и дети его любили. Да вот… На кухне обычно мы сидели и телевизор нам не нужен был. Как-то хватало нам друг друга. Мы недолго с ним прожили… ты знаешь, я его потом полюбила, правда… Он умер… сердце, сердце… Не судьба была…

 

Пётр Алексеевич и Ангелина Матвеевна замедляют шаг. Ангелина Матвеевна вновь смахивает слёзы. Пётр Алексеевич делает движение в сторону скамейки. Ангелина Матвеевна с испугом смотрит на него. Пётр Алексеевич успевает шагнуть и … медленно оседает на землю. Пытаясь удержать его, Ангелина Матвеевна нервно достаёт мобильный телефон.

 

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Скорая, скорая! Человеку плохо! Я не знаю! Упал, потерял сознание! Я не знаю! Что вы вопросы задаёте, ему же плохо…

 

Ангелина Матвеевна пытается дотащить Петра Алексеевича до скамейки. Вдали слышен вой сирены «Скорой помощи».

Затемнение.

 

Картина четырнадцатая

Кладбище. Приглушённо звучит траурный марш. Две-три покосившиеся оградки, пара крестов. Неподалёку несколько человек в тёмных одеждах. На лавочке возле крайней оградки сидят Ангелина Матвеевна и Наташа. У ног Наташи стоит Катя и дёргает мать за рукав.

 

КАТЯ. Мама, пошли…

НАТАША. Сейчас…

КАТЯ. Мама!

НАТАША. Катя, ты же видишь, я с бабушкой разговариваю.

КАТЯ. Ну, мама, все в автобус пошли. Мне холодно.

НАТАША. Сейчас, доча.

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Катюша, ты беги сама...  вон дядя Коля впереди, догони его!

КАТЯ. Не пойду, я с вами.

НАТАША. Ну, стой тогда.

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Наташенька, может быть, ко мне поедете? Надёжнее будет… когда вместе…

НАТАША. Нет, Ангелина Матвеевна, не хочу. Да и Катюхе в школу нужно. В первом классе нельзя отставать.

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Вот и не стало у меня сыночка… Вот и осталась я одна…

НАТАША. Ну, что вы говорите, Ангелина Матвеевна, мы же у вас Катькой есть.

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Ты, Наташенька, отрезанный ломоть… не обижайся… Погорюешь годик-другой, да снова замуж выйдешь. Ты Катюшу хоть привози иногда, ладно?

НАТАША. Конечно, что вы говорите…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Мучился он перед смертью?

НАТАША. Да, мучился. Мне кажется, он вообще всю жизнь мучился. Пил  страшно. Знаете, как человек выпадает вдруг из жизни на две недели, на месяц… он вроде дома, но вдруг исчезает как-то… он на твоих глазах, но его нет, только оболочку его ты видишь. Он ничего не делает, только спит, беспорядочно ест… нет, не ест… жрёт, да он жрёт, как животное, потом снова пьёт, один, представляете, один пьёт, без собутыльников, без дружков, вообще один… и  валится спать — на сутки…

 

Ангелина Матвеевна плачет.

 

НАТАША. А ребёнок смотрит… что думает ребёнок? Отец валяется на диване без сознания, а ребёнок подходит к нему, тормошит, зовёт: папа, папа… А папа — никак… нету папы, папа в каких-то своих мирах. Недоступных нам. Мы не можем — в эти миры. Они непонятны нам. У нас — реальная жизнь. Нам в этой жизни выживать нужно. Деньги зарабатывать. Работу работать. Продукты покупать. В школу ходить. За собой следить. Чтобы сослуживцы не спрашивали с сочувствием: что у тебя стряслось, Наташа? Почему ты так плохо выглядишь, Наташа? Отчего у тебя мешки под глазами, Наташа? Ты плакала, Наташа? Я бьюсь, как рыба об лёд, а он — валяется. А ведь и руку на меня подымал! Каково это — молодой женщине с синяками на морде по улицам ходить? Прохожие смотрят и думают: шалава. Хахаль в подъезде притемнил.  Знаете, Ангелина Матвеевна, наверное, хорошо, что его Бог прибрал…

 

Ангелина Матвеевна плачет.

 

НАТАША. Ребёнка хоть своим присутствием калечить не будет. Да и мне — облегчение. Знаете, как мне больно… мне его ужасно жалко… и себя жалко… но я облегчение испытываю оттого, что он ушёл… (плачет). Слава Богу, что он от цирроза умер, а то бы я его убила! Честное слово, убила бы! Нельзя же было такое выносить! Нельзя было такое терпеть! А я терпела. Ради ребёнка терпела. Какой-никакой, а отец. Ведь он, когда трезвый, нормальный был. И Катька его любила. На работе вот сильно косились… да что косились, — максимум по полгода его терпели… А он от этого ещё больше пил… Он недолюбленный был… Я его не любила… вначале только у меня к нему большая симпатия была, а уж потом… как начал он… А вы его, Ангелина Матвеевна, тоже ведь не любили… признайтесь — не любили… Ну, сын, конечно, сын, но… что-то особенное должно быть в семье, что-то особенное… Правда же?

 

Ангелина Матвеевна плачет.

 

КАТЯ. Мама, пошли, мне холодно!

НАТАША. Сейчас.

КАТЯ. Мама, не плачь! Бабушка, не плачь!

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Нужно, нужно плакать, деточка.

КАТЯ. Не нужно! Не нужно! Поедем домой, я замёрзла! Все уже в автобусе.

НАТАША. Пойдёмте, Ангелина Матвеевна, ребёнка заморозим.

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Пойдём, Наташенька…

 

Встают с лавочки, уходят.

Затемнение.

 

Картина пятнадцатая

Больничный коридор. Ангелина Матвеевна и врач стоят у стены.

 

ВРАЧ. Вы зачем в трауре? Он, слава Богу, жив.

АНГЕЛИНА М АТВЕЕВНА. Я сына потеряла.

ВРАЧ. Мои соболезнования… извините… но всё равно — не стоит к нему в трауре. И о похоронах рассказывать не нужно. Его надо встряхнуть чем-то, какой-то сильной эмоцией. Каким-то воспоминанием, может быть. Каким-то радостным событием… а может, и нерадостным… только не похоронами… чем-то таким, что может потрясти, взбодрить. Ему сейчас жизненный тонус нужно повышать. Он должен хотеть за что-то сражаться. Он должен хотеть жить. Если он не будет хотеть жить, ничего не получится. Рак. Мы сделали полное обследование. Его можно попытаться спасти. Но нужен стимул. Нужны сильные чувства. Любовь. Беспокойство о ком-то. Может быть, даже ненависть. Он должен бороться. Если он не будет бороться, мы проиграем. Для вас наступают тяжелые времена. Для него — тоже. Но ему труднее. Его мучают сильные боли. Он должен преодолевать их. Его жизнь станет сейчас одним сплошным преодолением. Он будет сражаться. Вы будете помогать ему. Одна только хирургия здесь не поможет. Пускай он сам карабкается. Я сказал ему всё, что необходимо. Мы готовим его к операции. Поможете ему? Сможете помочь ему? Вам самой сейчас помощь необходима…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Я смогу. Мне не нужна помощь. Я вытащу его.

ВРАЧ. Платок только снимите.

 

Ангелина Матвеевна снимает траурный платок, заталкивает его в сумку.

 

ВРАЧ. Держитесь. После операции придёте. Я вам сообщу.

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Спасибо.

ВРАЧ. Ну, с Богом.

 

Ангелина Матвеевна открывает дверь и заходит в палату. На кровати дремлет  Пётр Алексеевич.

 

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Петечка.

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Геля. Здравствуй, Геля.

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Ну, как ты, Петечка? Лучше тебе?

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Немного лучше. Болеутоляющее вкалывают. Полегче стало. На операцию ухожу. Обследование уже сделали. Все анализы…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА.Я с тобой, Петечка. Всё будет хорошо. Ты не волнуйся.

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Да мне всё равно. Я своё отжил.

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Как это отжил? Нет, Петечка, ты не отжил. Ты у нас ещё молодой. Как это отжил? Даже не думай! Петя, я тебя встретила не для того, чтобы потерять. Доктор сказал,  всё будет хорошо. Петя, здесь смирение ни к чему. Ты не смиряйся. Ты должен бороться. Петя, тебе меня не жалко?  Ты меня должен жалеть! Знаешь, сколько у меня в жизни всего было? Меня жалеть нужно! Ты будешь меня жалеть? (Пауза). Петечка, я же тебе рассказывала… знаешь, сколько меня обижали в жизни? Мне с тобой хорошо, спокойно. Ты не будешь меня обижать. Ты будешь меня жалеть. Знаешь, Петечка, у моей подруги  когда-то был муж… он думал, что она  — его собственность. Он спортсмен был, профессионально спортом занимался. Правда, тогда в советском спорте профессионалов не могло быть, но фактически он только числился на заводе, а так —  спортом занимался. Он штангист был, тяжеловес… Хочешь, я тебе про него расскажу?

Затемнение.

 

Картина шестнадцатая

Спортивный зал, по сторонам которого расположены баскетбольные стойки с кольцами. В дальнем тёмном углу справа с потолка свисает толстый канат для лазания. Под ним — гимнастические маты. В противоположном углу стоят спортивные снаряды — брусья, бревно, козёл. На стене, расположенной по фронту, —  шведская стенка. В левой половине зала — длинный стол, уставленный едой, бутылками, посудой. За столом сидят  Седых, Морозов, Коля, Ваня, Роберт и Геля.

 

СЕДЫХ.  Так, Коля, наливай! Морозов! Дай-ка мне огурчик!

 

Поднимает стакан, в другой руке держа вилку с огурцом. Все галдят.

 

РОБЕРТ. Тишина!

МОРОЗОВ. Тихо!

КОЛЯ. Начальство говорить будет!

 

Седых встаёт. Все затихают, подняв стаканы.

 

СЕДЫХ. Сегодня советский спорт прощается со своим выдающимся бойцом, победителем всевозможных олимпиад, чемпионом СССР и чемпионом мира, великим штангистом Иваном Заболотным. Наш Ваня по праву считается гордостью страны, всего нашего спорта, являя собой пример верного служения спортивному делу отчизны! Мы провожаем на тренерскую работу не просто замечательного штангиста, мы провожаем человека, с которым связана одна из лучших страниц отечественного спорта. Когда-то считалось, что силовые виды спорта не требуют большого ума, интеллекта и интеллигентности. Казалось бы, — верно; много ли ума нужно, чтобы поднимать штангу или бить морду сопернику на боксёрском ринге? Но Ваня… наш Ваня обдумал и выстроил концепцию интеллектуального поединка, в котором зачастую побеждает не сила, а ум, способность анализировать, раскладывать сражение со штангой как шахматную партию. Ваня написал замечательную книгу, которая стала настольной для тысяч подростков, мечтающих о силовых видах спорта, книгу, в которой он изложил свою концепцию интеллектуального подхода к спортивной работе. Поэтому не случайно, завершив карьеру на помосте, Иван переходит на тренерскую работу, где и будет применять  свои практические наработки. Так выпьем же, друзья, за нашего знаменитого соотечественника, современника, за нашего друга и товарища!

 

Все галдят, чокаются, пьют.  

 

КОЛЯ. Ваня, друг! (Чокаются).

РОБЕРТ. Ваня! Ты — кач! Ты реальный кач!

МОРОЗОВ. Ваня! Покажи народу бицепс!

ВАНЯ. Да брось, Михалыч!

МОРОЗОВ. Ваня, не рядись!

ВАНЯ. Ну, Михалыч, хорош, а? Неудобно же!

МОРОЗОВ. Чё неудобно? Все свои… жена вот твоя поддержит просьбу трудящихся… Геля, попроси его!

ГЕЛЯ. Ваня, давай!

ВАНЯ. Геля, ну, ты как будто не видела никогда!

РОБЕРТ. Да все видели… но хотим ещё… может, последний раз… на тренерской -то работе, небось, не станешь показывать?

 

Ваня выходит из-за стола, снимает рубашку, принимает позы культуриста, играет бицепсами. Все аплодируют.

 

РОБЕРТ. Кач! Суперкач!

КОЛЯ. Ваня, ты могуч!

РОБЕРТ (подхватывает). Ты гоняешь стаи туч!

МОРОЗОВ. Выпьем за чемпиона!

 

Ваня возвращается к столу. Все пьют.

 

КОЛЯ. Вань, а помнишь, как мы в Сиднее…

ВАНЯ. Ага… (смеётся)… полицейскому в подворотне наваляли…

СЕДЫХ. А я министру так и сказал: пошёл ты на хер! Чё, ты не веришь? Так и сказал!

МОРОЗОВ. А он чё?

ГЕЛЯ. Ваня, ты не пей больше…

РОБЕРТ. Слышь, Колян! А помнишь, Ванька в бассейне чуть не утоп… (смеётся)… нехило мы его тогда притопили…

МОРОЗОВ. А он чё?

СЕДЫХ. А он мне такой: вы, товарищ Седых, последний день в Главке работаете… А я ему опять: пошёл ты на хер!

КОЛЯ. А полицейский по рации хотел… (смеётся)… во дурик…

ВАНЯ. А как мы его — едальником в асфальт (закатывается)… Давай-ка! (Наливает Коле).

КОЛЯ. Начальству налей.

 

Ваня наливает Морозову и Седых. Пьют не чокаясь.

 

ГЕЛЯ. Ваня, хватит уже… Ты же знаешь… Ваня, тебе нельзя…

СЕДЫХ. А я ему такой: а спортсменов кто будет воспитывать? Ты, что ли? Сидишь тут, бля, в кабинете, жизни не видишь…

МОРОЗОВ. А он чё?

РОБЕРТ (Геле). Я его беру вот так (показывает), раз ему — захват… потом вот так (показывает) — раз переворот, два переворот и всё! И шандец ему! Ножками засучил и рукой вот так по ковру! (Стучит по столу со всей дури).

МОРОЗОВ. А он чё, говорю?

СЕДЫХ. А он такой: я сейчас милицию вызову! Вы что себе позволяете? Вот вам ручка, бумага, пишите заявление по собственному желанию.

МОРОЗОВ. А ты чё?

СЕДЫХ. А я ему такой: леденец сосал — селёдкой пахло?

РОБЕРТ. А он вот так извернулся… как дёрнет меня за руку! А-а-а! Это я так заорал. Знаешь, как больно было?  Я потом тренеру говорил, он меня ругал! Ваще! Ты, говорит, лох, не мог ногу ему вывернуть?

КОЛЯ. Ваня, дай-ка стакан…

ВАНЯ. Ну куда ты льёшь… блин… нельзя же по целому стакану жрать…

КОЛЯ. Ладно, поехали…

 

Пьют, не дожидаясь остальных.

 

ГЕЛЯ. Ваня…

ВАНЯ. Ну чё, Ваня! (Протягивает к Геле руку, намереваясь растопыренной пятернёй  ткнуть её в лицо). Достала ты… чё Ваня?

СЕДЫХ.  И он раз такой: сел и смотрит… думал, перед ним на цыпочках ходить будут, если он министр… Да я таких министров… Знаешь, чё я с ними делал?

МОРОЗОВ. Чё?

 

Седых наклоняется к его уху, шепчет. Оба хохочут.

 

СЕДЫХ. А бумажку, я ему, возьми да подотрись… понял, говорю… А ручку воткни себе в…

МОРОЗОВ. Да ты чё…

СЕДЫХ. Да! Сам, говорю, чемпионов тогда выращивай! Сам куй славу советского спорта! Сам не ешь, не спи, думай о результатах! Сам мотайся по командировкам, да по сборам! Посмотрю я на тебя! Министр, бля!

КОЛЯ. Вздрогнем!

РОБЕРТ. Наливай!  

МОРОЗОВ. За чемпиона!

СЕДЫХ. За будущего тренера!

 

Пьют. Закусывают. Галдят.

 

ГЕЛЯ. Ваня, хватит. Ванечка, пожалуйста… тебе плохо будет.

ВАНЯ. Э, ты достала уже! Скоко можно?

ГЕЛЯ. Ваня…

ВАНЯ. Ну чё опять Ваня?  Ваня, Ваня… (Неожиданно злобно). Ты достала уже… ты заманала… слышишь… надоела… хуже горькой редьки ты мне надоела…

ГЕЛЯ. Ванечка, тебе же плохо будет.

ВАНЯ. Ничего мне не будет. Отвянь!

ГЕЛЯ. А как в тот раз было, помнишь? А когда в Новосибирск ездили, забыл? А в Алма-Ате, на соревнованиях?

ВАНЯ (злобно). Я сказал, отвянь!

ГЕЛЯ. Ванечка, пожалуйста…

ВАНЯ. Ты заткнёшься или нет?

СЕДЫХ (Морозову). И как ты думаешь? Уволили! По статье!

МОРОЗОВ. Да ты чё!

СЕДЫХ. Ага! Вот так вот. Через плечо!

МОРОЗОВ. А ты?

СЕДЫХ. Напился вдрабадан. Прикинь, в кабинете у себя кубками кидался. Ага, наградными! Секретарше в глаз попал… две недели с фингалом ходила… Мне потом рассказывали: утром приходит на работу уже с двумя фингалами! Оказывается, муж увидел, что ж ты, говорит, тра-та-та, мать-перемать… любовников каких-то приплёл, типа, рестораны там какие-то… засветил ей, короче…

МОРОЗОВ. Офигеть! Вмажем за это! Ваня, наливай!

СЕДЫХ. Не за это! А за то, что восстановили… Да… восстановили потом… а кто будет кадры воспитывать? Найдите на хрен другого Седыха! Незаменимых нету у вас? Ну, так найдите! Замените!

 

Все, кроме Гели, чокаются, пьют.

 

ГЕЛЯ (дёргает Ваню за рукав). Ваня, Ваня, я боюсь за тебя…

ВАНЯ. Ты не за меня бойся,  за себя бойся… Чё ты вцепилась, как клещ в задницу? Чё те надо от меня? Те дома мало? Те мало, как ты меня дома достаёшь? Чё ты кровь из меня сосёшь? Всю жизнь ты меня гложешь, всю жизнь ты меня заживо грызёшь. Чё ты хочешь от  меня?  Я и так всё тебе, тебе… я жизнь свою положил на тебя! Ты думаешь, мне  эта штанга долбанная нужна? Ты думаешь, мне чемпиона нужно было! Хрен! Не нужно  мне было ничего! Я денег хотел, славы! Чтобы тебе, гадине, лучше жилось! Чтобы тебя по заграницам возить! Чтобы тебе шмотьё заграничное покупать! Чтобы тебе подруги завидовали! Да? А трахать кто тебя будет? Пушкин? Да? Скока лет я уже не могу ничего? Скока лет я уже не мужик? Для чего я анаболики принимал? Для чего меня Морозов гормонами пичкал? Чтобы мышечную массу, бля, наращивать! Чтобы штангу на помосте крушить! Чтобы соперников рвать на куски на олимпиадах! (Берёт Гелю за горло). Чтобы тебя, суку, чужие мужики под заборами драли!

ГЕЛЯ (в ужасе). Ваня, Ванечка… что ты такое говоришь?  Ваня…

ВАНЯ. Я те дам — Ваня! Я те покажу — Ваня! Ты что, все эти годы крылышками махала? Ты ангелочком была? Мужик, бля, импотент скока времени, а ты, значитца, святая Тереза… или как там тебя… я тебе всё, всё…  бабки  —  тебе, шмотки — тебе… кто шампанское бутылками хлебал? «Ах, Ванечка, как я люблю шампанское!» А кому я с Сахалина икру красную привозил? Корячился там на сборах… Покупал…Три банки трёхлитровые! Кто её без хлеба ложками столовыми жрал? А мне не помогало уже… ни икра… ничего… Доктор говорит: ну, вы же знали последствия приёма стероидов… чего ж вы хотите? А ты знаешь, что они запрещены, ты знаешь, что я под разоблачением всё время ходил? А если б узнали? Знаешь, что мне было бы? А ты, сучка, глазки на приёмах строила,  жопой своей толстой перед мужиками вертела… Чё, типа, я не знаю ничего? Ты тварь, понятно тебе? Ты гадина, гадина! Я теперь бабу живую не могу пощупать! Из-за тебя же всё! Я не могу! А ты можешь! Всё, что хочешь, можешь! А я не могу! И никогда уже не смогу! Не смогу, блядь! А другие могут!  Вот Коля может! Он стероиды не принимал! Он и без стероидов как хрястнет по морде! И всё! И выключил чемпиона! Как лампочку просто выключил! И Роберт может! Ему вообще всё по херу! Он тоже стероиды не принимал! И Морозов может! Даже Седых может! Прикинь, старик Седых может! А знаешь почему? Потому что он тоже стероиды не принимал! Он знаешь, какой активный? Он министру даже может вдуть! А уж тебе и подавно! (Берёт Гелю за волосы). Хочешь, чтобы он тебе сделал? Вместо меня? Встала! (Встряхивает Гелю). Встала, я тебе сказал! Ну, чё, начальник? Будешь? Я разрешаю! Мне ваще по херу! Я всё равно не могу! (Тащит Гелю к спортивным матам в тёмном углу зала). Давай же, давай! (Морозову). Слышь, Михалыч! Иди подмогни начальнику! (Коле и Роберту).  А вы чё? Застеснялись? Велкам!

 

Затаскивает Гелю в угол, бросает на маты, бьёт по лицу. Гелины очки вылетают на середину сцены. К матам подходит Седых, потом Роберт. Смотрят на Гелю. Возле своих стульев, встав из-за стола, стоят  Морозов и Коля. Тоже смотрят на Гелю. Ваня возвращается к столу, рядом с которым лежат очки, несколько секунд разглядывает их, потом с остервенением давит ногой.

Затемнение.

 

Картина семнадцатая

Палата реанимации. На кровати под капельницей — Пётр Алексеевич, рядом с ним — Ангелина Матвеевна.

 

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА.  Петечка… миленький…

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Всё хорошо, Геля, всё хорошо… Я уже нормально себя чувствую… почти нормально…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА. Доктор сказал: прогноз благоприятный.  Лечение, конечно, ещё не закончено, лечиться мы с тобой ещё долго будем, но… самое страшное, Петечка, позади…

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Да, да, слава Богу… самое страшное уже позади… Я так хочу жить, Геля… Я так хочу быть с тобой… Больше у меня ничего нет в этой жизни… Ты одна… Только ты… Но мне ничего и не нужно больше… Я хочу только чтобы ты была со мной… Ты будешь со мной? Я так тебя люблю… Я уже старик (плачет)… но я так тебя люблю… Почему ты пришла так поздно? Я хотел прожить с тобой всю жизнь… Я хотел, чтобы мы шли с тобой по жизни с самого детства… чтобы я дёргал тебя за косички… а потом провожал из школы и  таскал твой портфель… Я хотел  кидать маленькие камушки в твоё окно… Я хотел увидеть тебя на реке, где ты впервые разделась бы  до купальника… и ветер трепал бы  твои волосы, и солнце плескалось бы в твоих глазах… Я выздоровлю, Гелечка, я обязательно выздоровлю… Я хотел бы детей от тебя… Почему я их никогда не увижу? Почему я никогда не вдохну их запах? Я буду обнимать тебя, я буду целовать твои руки… Знаешь, как я встречал бы тебя из роддома? Я приехал бы туда на большой красивой машине с охапкой цветов и стоял бы возле крыльца… Я бы очень волновался, ожидая тебя… А потом ты бы вышла в окружении нянечек… И у тебя на руках был бы наш ребёнок… Девочка… да? Ты хотела девочку? Ты хочешь девочку?

 

Ангелина Матвеевна плачет.

 

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Гелечка, не плачь… Я живой…Я не умру, Гелечка… Я буду любить тебя всю жизнь… я буду баюкать тебя, когда ты станешь засыпать… Я буду гладить тебя по головке… ведь ты хотела, чтобы тебя гладили по головке… Ты будешь засыпать, а я буду гладить тебя по головке… И колыбельную тебе буду петь… Как маленькой девочке… А когда ты уснёшь, я буду тебя охранять… чтобы ни одна беда не коснулась тебя, чтобы ни один, даже самый маленький сквознячок не посмел тронуть твоё лицо… Потом я лягу рядом, обниму тебя, прижмусь к тебе всем телом, чтобы почувствовать твоё тепло,  и мы заснём… Мы будем спать долго и счастливо… а во сне мы будем летать… рука в руке… вместе… над городом, возле больших домов, возле чужих окон, мы будем заглядывать в них… кто там живёт, кто там обитает  — в домашнем уюте, в тепле, в счастии… среди мягких ковров, книг, картин… среди запахов кофе и ванильного печенья… Мы не умрём, Гелечка, нет, мы не умрём…

 

Ангелина Матвеевна плачет.

 

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Нам предстоит долгая счастливая жизнь, ведь мы с тобой снова молоды… Нет больше тех лет, которые прошли… мы в них натерпелись… мы больше не хотим плохого, в нашей жизни теперь будет только хорошее. Мы будем счастливы… 

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА(подхватывает, плача). Мы будем счастливы… Мы будем жить очень долго… мы заведём кошку… нет, лучше собаку, мы заведём хорошую умную собаку, которая будет встречать нас, когда мы будем приходить с работы, ведь мы ещё будет работать… мы будем работать в радость, до приятной усталости… ты станешь писать красивые картины, чтобы красоты в мире прибавилось, а я стану раздавать людям книги, я стану учить их читать, советовать им самых лучших писателей, чтобы мир вокруг стал добрее и чище… пусть в новом мире не будет той боли и того зла, которые были в прошлом, пусть вокруг будет только свет, пусть люди улыбаются друг другу и любят друг друга… правда же, Петечка? А ещё мы заведём с тобой рыбок, поставим большой светлый аквариум, пусть рыбки  плавают там среди зелёных водорослей и воздушных пузырьков… Я так любила всегда смотреть на рыбок в аквариуме, у нас в библиотеке стоял аквариум… По вечерам мы будем с тобой на кухне пить чай с вареньем, а утром каждого воскресенья я буду варить тебе кофе… чёрный кофе, белые сливки, французская булка, масло и клубничный джем… Летом ты будешь ездить на пруд удить рыбу, ты так любишь рыбалку… оседлаешь велосипед, выедешь из города и по просёлочной дороге — прямо на пруд… А вечером вернёшься, позвонишь, и я тебе открою дверь… и ты прямо с порога шагнёшь в густой аромат пирожков с капустой… ты же любишь пирожки с капустой? А ещё какие я делаю пирожки с луком и яйцом… Ты ещё попробуешь… ты ещё много чего попробуешь… уж я тебя побалую… А когда стемнеет, мы выйдём с тобой во двор и  запустим китайские фонарики… два фонарика, подожжём фитилёчки внутри и запустим их в ночное небо… знаешь, как красиво они поплывут… прямо в звёзды… два фонарика… рядом… представляешь… как мы с тобой… прямо в небо, рука в руке (плачет)… какая же это нелепая штука — любовь… такая же нелепая, как голый Эйнштейн на Нобелевском банкете… отчего я встречаю свою любовь на закате жизни?.. Нет, нет, Петечка, ведь это и есть начало… дай мне руку, я хочу прижать её к своей щеке…

 

Ангелина Матвеевна берёт слабую ладонь Петра Алексеевича, прикладывает к своей щеке.

 

ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ. У тебя мокрая щека… не надо плакать… мы будем жить долго… мы будем жить счастливо… я тебя так люблю, я тебя так люблю, я тебя так люблю…

АНГЕЛИНА МАТВЕЕВНА(словно эхо).  Мы будем жить долго… мы будем жить счастливо… я тебя так люблю, я тебя так люблю… я тебя так люблю…

Затемнение.

Занавес.